Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

Но... И Марина почувствовала словно кусок льду у сердца... Он не только взял её, Марину, но и ту ... Ту , неведомую ей, но ненавистную... Эту татарку... Дочь этого царя-татарина, царя-узурпатора, эту противную дочь Бориса... Он к ней прикасался, к этой татарке, её ласкал... Ксения... Какое холопское имя...

— Ах! Марыня, как долго он не является к своей невесте с утреннею визигою, — говорит Урсула на другой день, утром, после въезда Марины в Москву.

Марина и её свита ночевали в Вознесенском монастыре, в особо отведённых им и богато убранных покоях, рядом с покоями царицы-матери.

— Панна цезарина и не ожидает так рано его величество, — отвечает за Марину пани Тарлова, старосцина сохачевская, догадывающаяся, что невесте что-то не по себе. — Пан воевода говорит, что царь собирается принимать великих послов Речи Посполитой и потому занят теперь государственными делами.

— А всё же! — возражает нетерпеливая Урсула. — Мы только вчера приехали, а уж он забывает нас.

— Он не в Самборе, моя милая, — старается остановить болтунью пани Тарлова. Она видела, что разговор этот производит неприятное впечатление на Марину. — От его воли зависит жизнь миллионов: он всё сам должен решать в таком громадном царстве.

В это время доложили, что от царя прислан великий канцлер, дьяк Афанасий Иванович Власьев, видеть её высочество, панну цезарину, и узнать о её здоровье. Искры брызнули из глаз Марины, и она потупилась.

Власьев вошёл, низко поклонился Марине и сказал:

— Наияснейшая и великая государыня цесаревна и великая княгиня Марина Юрьевна всеа Русии! Наияснейший и непобедимый самодержец великий государь Димитрий Иванович, Божиею милостию цесарь и великий князь всеа Русии, указал спросить тебя о здоровье и способно ли тебе будет принять великого государя на пару слов?

— Милостию Божиею я здорова и буду рада видеть государя, — коротко отвечала Марина, скрывая блеск глаз.

Власьев вышел. Урсула не вытерпела и захлопала от радости в ладоши, а пани Тарлова только покачала головою.

— Мы должны оставить панну цезаревну, — сказала она. — Мы не смеем здесь быть.

— Вот ещё! — возражала Урсула. — Хоть бы в щёлочку посмотреть, как он будет объясняться в любви. Ах, как смешно должно быть: в короне — и на коленях!

Они вышли. Марина осталась одна и нервно мяла в руках батистовый платок с гербом Мнишков... Царь не заставил себя ждать. Он вошёл быстро и на мгновение остановился. Как ни коротко было это мгновение, но Марина успела скользнуть своими глазами по его глазам, которые напомнили ей не те глаза, что она видела когда-то у гнезда горлинки, а те, что смотрели на неё из-за голов алебардщиков и стрельцов. Её поразил и костюм царя: красный бархатный опашень, усаженный жемчугом и опушённый соболем, из-под опашня виден был край бархатного кафтана, тоже залитого жемчугом, с двуглавыми орлами и коронами, в руке шапка с пером и блестящей запоной, красные бархатные же сапоги звякают золотыми подковками... Не он... Не тот... Хоть всё он же, тот же...

— Панна Марина-цезарина! Я исполнил своё обещание, данное панне у гнезда горлинки, — быстро проговорил он, подходя к девушке. — Я добыл престол моих предков моим мужеством. За панной цезариной очередь — исполнить своё слово.

— И я своё исполнила, государь: я отдала вам свою руку, — отвечала Марина, не глядя на него.

Что-то такое звучало в её голосе, как будто что-то режущее, холодное, — и Димитрий невольно отшатнулся. Широкие ноздри его расширились, как бы силясь забрать в грудь больше воздуха.

— Но, панна Марина, я имею, кажется, право надеяться на большее? — сказал он сдержанно.

— На что же, государь? — был ответ.

— На сердце панны Марины...

— Руку мою, ваше величество, вы завоевали мужеством. Недостаточно одного мужества, чтобы победить сердце женщины.

Словно гальванический ток прошёл по телу Димитрия. Перо на шапке, которую он держал левой рукой, задрожало — ток через сердце прошёл к оконечностям.

— Что же для этого нужно, панна Марина? — спросил он ещё более сдержанно, ещё тише.

— Сердце, такое же верное, как то, которое ваше величество желали бы победить.

— Такое сердце и бьётся в моей груди, панна цезарина.

— Сердце женщины, ваше величество, прозорливее ума и сердца мужчины и царя...

Она говорила всё это ровно, словно отчеканивая каждое своё серебряное слово. Это была уже не девочка, не та, что кормила горлинок рисовой кашкой. Это был какой-то мрамор — от него и веяло холодом.