Сяошэн Лян - Исповедь бывшего хунвэйбина

— На самом деле ты и не должен благодарить меня. Это они приказали мне ухаживать за тобой. Если бы отказалась, моя вина возросла бы. Так что скажи им спасибо.

— А кто они? — спросил я.

— Хунвэйбины из приемной комнаты.

— А какая за тобой вина?

— Разве я тебе не сказала? Я — дочь «каппутиста». Мой отец прежде был кадровым работником в правительстве провинции.

У нее был тихий голос, а может быть она обязана была говорить ровно, спокойно. В то же время в нем не слышался даже намек на самоуничижение. Возможно, она привыкла к положению дочери «каппутиста»? Во время «великой культурной революции» некоторые дочери «каппутистов» показали железный характер. Независимо от того, к кому проявлялось бессердечие, к нему или к ней, оба, и он, и она, сохраняли выдержку, были тверды. Как будто в его или в ее душе жила неиссякаемая вера, не умирающая надежда. Что же это за вера и надежда? Следует напомнить, что, исходя из тогдашней обстановки, он или она, казалось, никогда не смогут встать с колен. Мне было трудно понять, на чем держалась их стойкость. Проникнувшись уважением к ним, я в то же время не смел высказать этим изгоям на вечные времена хоть чуточку своей признательности.

— Тебе сколько лет? — спросила она.

— Семнадцать.

— Ты ровесник моему младшему брату.

— Он выпускник низшей ступени средней школы 66-го года?

В ее печальных глазах промелькнула тень. Она кивнула головой, сказала:

— Мой отец выпрыгнул из окна дома, чтобы покончить жизнь самоубийством, но остался жив, получил тяжелое сотрясение, помешался умом. Моя мама отвезла его в деревню к бабушке.

Я сожалел, что задал ей последний вопрос.

— А теперь я пойду принесу тазик с горячей водой и хорошенько умою тебя! — сказала она, повернулась и пошла. Вероятно, ей показалось, что она слишком много выложила сведений о себе какому-то хунвэйбину.

— Я сейчас встану, сам умоюсь, — сказал я.

Она остановилась, повернула голову, теплым взглядом посмотрела на меня.

— Ты, похоже, еще очень слаб, все же пока позволь мне умыть тебя.

— Тогда ты разреши мне называть тебя старшей сестрой.

Она какой-то миг смотрела на меня, в уголке рта мелькнула горькая улыбка, ничего больше не сказав, она ушла.

Вскоре она принесла таз горячей воды, опустилась передо мной на колени, стала оттирать мое лицо и руки.

— Голову ты давно не мыл?

— С тех пор как уехал из Харбина, всего лишь один раз в Пекине.

— Сильно пахнет! Лицо не обязательно мыть до блеска, а вот голову.

И не обращая внимания на то, понравится это мне или нет, склонила ее, намылила и тщательно ополоснула.

— Посмотри, какая грязная вода! Давай повторим! — сказала она и выплеснула ее.

Она опять ушла и вскоре вернулась, еще раз промыла голову.

Своим полотенцем насухо вытерла мне волосы, лицо и руки, несколько секунд внимательно приглядывалась к моему лицу и, усмехнувшись, сказала:

— Ты вот хунвэйбин, но нисколько не похож на учащегося 9-го класса, ты похож на большого мальчика лет 14–15!

Когда она подняла таз, чтобы унести его, я спросил ее:

— Старшая сестра, ты еще навестишь меня? Она обернулась ко мне и снова усмехнулась:

— Если я еще понадоблюсь по какому-нибудь делу, скажи им, они могут приказать мне прийти к тебе.

— Я хочу, чтобы ты пришла не по делу. Мне очень тоскливо. Я хотел бы, если у тебя будет свободное время, просто поговорить с тобой.

— Это исключено. Они не разрешат мне общаться с чужим хунвэйбином. И уж тем более беседовать с ним. Если бы ты так тяжело не болел, они ни за что не разрешили бы мне ухаживать за тобой. Не говоря уже о том, что мне трудно выкроить свободную минуту, сейчас я сразу же должна идти убирать туалет и мести двор!

Она внимательно посмотрела мне в глаза (я почувствовал, что именно внимательно) и торопливо вышла.

Я в одиночестве какое-то время сидел, бездумно скучая, потом почувствовал, что меня снова стало знобить, вероятно, опять поднялась температура, и я лег в кровать. Завернувшись в ватное одеяло, тоскливо и рассеянно застывшим взглядом смотрел за окно.

Дождь перестал. Небо очистилось. Солнце на ярком небе Чэнду еще ласкало глаз своим теплом. А у нас на севере это уже был период, когда кончается осень и начинается зима.

Погода повернула к лучшему и мое настроение тоже как бы приподнялось. Острота переживания, навалившаяся на меня из-за утраты денег, благодаря теплой заботе той девушки угасла больше чем наполовину.

Неожиданно вспомнил об отце. Он уже должен был получить мою телеграмму. Ведь Аэшань совсем рядом. Прикинул на пальцах, сколько дней прошло с тех пор, как известил его. Пора быть письму или телеграмме. Больше лежать я не мог. Поднялся, покачиваясь, сошел вниз и сразу почувствовал слабость в ногах.