Артем Гай: Рефлектор. Исповедь бывшего обывателя

Верно, я младший научный сотрудник известного института, где существует даже уверенность, что у меня скоро будет готова диссертация (в чем я никого не разуверяю, скоро перевыборы), и все же…

Надо признать, что многие годы мой дух (в довольно инертном теле) был сильно смущен неуемным стремлением к удовольствиям и личному благосостоянию. Даже жизнь моих маленьких пацанов (их у меня двое, и я нередко хвастаюсь этим), если быть искренним, не очень интересовала меня. А уж поступиться ради них чем-то нужным, желанным мне лично… По-моему, вообще понятие жертвенности, а тем более самопожертвования стало сильно отвлеченным, почти мифическим. Но ведь без этого всякий человек становится обывателем в худшем смысле этого слова! Вы никогда не примерялись к такому духовному ростомеру? Конечно, для этого нужны особые обстоятельства. Как сейчас выражаются, экстремальные ситуации. У героев классической литературы XIX века это были Чувства, отношения между людьми. Какие мелочи для нас, прагматиков! Нам теперь подавай что-нибудь посущественнее — Антарктику, Космос, Чернобыль. А дальше-то что?!

У меня сейчас тяжелые времена, все видится по-новому. К несчастью — я ужасный фантазер. Наверное, как многие не очень активные и малоподвижные люди. Могу, глядя в потолок, нафантазировать целую жизнь. Могу накрути-ить!..

Было у меня любимое занятие — смотреться в лобный рефлектор. Знаете, такая круглая с дыркой в центре металлическая штуковина, которой врачи-ларингологи высвечивают наши барабанные перепонки, извитые носовые ходы и гнойные пробки в горле. Жена работает в поликлинике, и у нас на столе вечерами часто лежит такой рефлектор. В его вогнутом зеркале человеческий глаз огромен и страшен, а моя гладкая загорелая кожа выглядит совсем не гладкой, а неожиданно пористой и ужасно неприятной! Последний год зеркало рождало во мне разные истории.

Все началось с неожиданной любви. Представьте себе, я влюбился как мальчишка в случайно встреченную в библиотеке женщину. А через год…

Ту полянку я со своими пацанами давно приглядел в наших загородных поездках. Теперь мы нередко приезжали сюда с моей любимой. Здесь всегда было изумительно красиво и хорошо.

И в тот последний раз солнце, дробясь качающимися хвойными лапами и листвой орешника, в кустах которого стояла машина, весело играло с нами, проникая в кабину через открытые дверцы. Едва уловимый ветерок нес к нам пьянящие запахи леса — сосны, прели, ландышей, от которых взгорок неподалеку от машины казался укрытым зеленым в белый горошек ситцем. Мы грустно смотрели через лобовое стекло на «нашу» сосну, раздвоившуюся в метре от земли и устремившуюся в небо двумя золотистыми стволами. Когда мы здесь впервые оказались вдвоем, я сказал, что вот это и есть мы — растущие от одного корневища. Блаженные времена…

С тех пор прошел год, и теперь мы оба знали, что это совсем не так. Когда тебе за тридцать, корнями становятся уже привычки — привычные связи, привычное окружение, привычный быт. Увы! Множество прочных нитей-сосудиков опутывало и связывало каждого из нас со своим мирком, вполне устроенным, с многими людьми, и рвать, конечно, больно. Всем! Так мы думали. Было уже решено, что самое безболезненное — перерезать ту единственную артерийку, которая соединяет нас.

Предварительно, конечно, заморозив и перевязав. При этом мы в глубине души знали, что тут нет самопожертвования, хотя, кажется, и хотели так думать.

В тот день мы приехали на нашу полянку в последний раз.

Июньское солнце опускалось за верхушки сосен, когда мы стали собираться. Осталось нарвать прощальный букетик ландышей. И тут вдруг я ощутил ужасную тяжесть, какую испытывает, наверное, космонавт при взлете. Тяжесть эта отчетливо наваливалась сзади. Я судорожно сглотнул и обернулся.

То, что я увидел, было пугающе необъяснимо… Громадный металлический кол, уродливо неровный, шершавый, бугристый, толщиной в самую большую фабричную трубу, только серебристо блестящий и бесконечный, раздвигая деревья, стремительно вонзался в орешник, где стояла моя машина, вызвав во мне мимолетную мысль о карающей молнии господней. Последнее, что я заметил, летя головой к этой фабричной трубе, будто мелкая стружечка к огромному магниту, — моя милая лежит навзничь на ландышевом пригорке…

А дальше — чертовщина, какая-то бредовая свистопляска, в которой наш родной голубой шарик, словно в каком-нибудь научно-популярном фильме, стремительно уносился прочь. Мелькали звездные скопления, ослепляя светом мультипликационно растущих и так же уменьшающихся Солнц, и в конце — непроглядная темнота, обвально поглотившая все…