Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Путешествуя, порой встречаешь таких одиночек, чье единственное занятие – ожидание неизбежного. Смерти и женитьбы привели их к уединению. Сложно обвинить их в стремлении сделать это ожидание приятным, насколько это возможно. Как он заметил: «В моем возрасте свобода от физической боли весьма важный фактор».

Но не нужно думать, что это был занудный ипохондрик. Граф был слишком хорошо воспитан, чтобы быть кому-то в тягость. Он отлично примечал в людях их маленькие слабости, но делал это без злорадства. Его общество после ужина было легким, приятным и умиротворяющим. Три вечера мы провели вместе. Затем мне пришлось отправиться из Неаполя в Таормину, чтобы присмотреть за серьезно заболевшим другом. Не имея других занятий, Граф пошел проводить меня на вокзал. Я был слегка расстроен, а его праздность частенько принимала довольно милые формы. Но он отнюдь не был бездеятельным.

Он шел вдоль поезда, заглядывая в купе, чтобы найти мне местечко поудобнее. Потом остался побеседовать со мной с перрона. Граф заявил, что начнет скучать по мне уже сегодня вечером. Поэтому он намеревается пойти в городской сад – Villa Nazionale – слушать выступление оркестра, наслаждаться отличной музыкой и разглядывать сливки общества. Как обычно ожидается море народу.

Эта картинка как будто стоит у меня перед глазами: его обращенное ко мне лицо с дружеской улыбкой под пышными усами и добрые усталые глаза. Когда поезд тронулся, он обратился ко мне на двух языках, сначала по-французски, пожелав: «Bon voyage», а затем на своем отличном английском, по обыкновению акцентируя каждое слово, произнес, желая развеять мое беспокойство: «Все – еще – будет – хорошо!»

Я вернулся в Неаполь через десять дней, как только мой друг уверенно пошел на поправку. Не скажу, что я много думал о Графе во время моего отсутствия, но, входя в ресторан отеля, я надеялся увидеть его на привычном месте. Я предполагал, что он мог вернуться в Сорренто к своему пианино, книгам и рыбалке. Он приятельствовал со многими рыбаками и частенько удил с ними. Но среди множества других я разглядел его седую голову и даже издали заметил, что с ним что-то не так. Вместо того чтобы сидеть прямо, разглядывая окружающих с вежливым любопытством, он склонился над тарелкой. Некоторое время я стоял напротив него, пока он не поднял на меня глаза. Взгляд его был немного диковат. Конечно, если такое слово можно употребить в отношении его безупречной облика.

– Ах, мой друг! Это вы? – приветствовал он меня. – Надеюсь, все в порядке?

Граф проявил учтивость, поинтересовавшись здоровьем моего друга. Он и всегда был любезен, той любезностью, что присуща людям по-настоящему благородным. Но в этот раз это стоило ему усилий. Попытки продолжить общий разговор ни к чему не привели. Возможно, Граф был просто не в духе. Но прежде чем я смог сформулировать вопрос, он пробормотал:

– Вы застали меня сильно опечаленным.

– Очень сожалею, – сказал я, – надеюсь, с близкими все в порядке?

– Спасибо, что спросили. Но дело в другом. Слава богу, трагических новостей нет. – И он замер и даже, казалось, затаил дыхание. Затем, подавшись немного вперед, он странным тоном, выдающим сильное душевное смятение, сделал признание: – Дело в том, что я попал, как бы это сказать, в отвратительную историю.

Для уравновешенного человека, чья речь всегда отличалась сдержанностью, сила такого эпитета была довольно пугающей. Мне казалось, что слово «неприятная» вполне описывает худшее, что может случиться с людьми его типа. А тут еще и «история». Невероятно! Но такова природа человека: иногда мы склонны верить в худшее. Признаюсь, я украдкой наблюдал за ним, размышляя, что же могло произойти. Однако мои худшие подозрения тут же рассеялись. Присущий ему аристократизм заставил меня отбросить мысли о каких-либо сомнительных или порочащих Графа ситуациях.

– Это очень серьезно. Очень серьезно, – продолжил он нервно, – я расскажу все после ужина, если не возражаете.

Я выразил свое полное согласие легким кивком и ничем более. Хотелось, чтобы Граф понял, что я не стану настаивать, если он вдруг передумает. Мы продолжили болтать о посторонних вещах, но в разговоре чувствовалась напряженность, весьма нехарактерная для наших вечерних бесед. Я заметил, что, когда он подносил ко рту кусочек хлеба, рука его слегка дрожала. Насколько я разбирался в Графе, такой симптом был по меньшей мере настораживающим.

В курительной комнате он не медлил ни минуты. Как только мы заняли наши привычные места, он облокотился на поручни кресла и посмотрел мне прямо в глаза.