Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Он содрогнулся. Это было в его стиле – страшиться скандалов больше, чем самой смерти. Действительно, принимая во внимание некоторую нетрадиционность неаполитанских нравов, все это может показаться чертовски подозрительной историей. Граф был не дурак. Его вера в спокойное респектабельное существование была в корне подорвана, теперь, думал Граф, он ни от чего не застрахован. При этом его посетила мысль: вдруг этот юноша всего лишь буйнопомешанный?

В этой фразе я разглядел первый намек на то, в каком свете Граф предпочел бы видеть это приключение. При всей избыточной деликатности его чувств, он считал, что выходки душевнобольного не могут уязвить достоинства джентльмена. Увы, но Графу пришлось отказаться от такой утешительной интерпретации событий. Далее он пустился в описание того, как нападавший закатывал сверкающие глаза и скрежетал белыми зубами. Оркестр перешел на торжественное анданте, и рев тромбонов сопровождался нарочито ритмичными ударами большого барабана.

– Ну, и что же вы сделали? – воскликнул я.

– Совершенно ничего, – ответил Граф, – просто стоял, опустив руки. Я спокойно сказал ему, что не стану поднимать шум. Он рыкнул как пес, а затем сказал обычным тоном: «Портмоне…»

– Ну, и естественно, – продолжил Граф и с этого момента перешел на пантомиму. Не отрывая от меня взгляда, он повторил все движения: опустил руку в нагрудный карман, достал портмоне и протянул его грабителю. Но молодой человек, не опуская нож, даже к нему не прикоснулся. Он велел Графу вынуть деньги, взял их свободной рукой, после чего распорядился положить портмоне обратно в нагрудный карман. Все это происходило под сладкие трели флейт и кларнетов, им гулко вторили взволнованные гобои. Затем «молодой человек», как продолжал называть его Граф, произнес: «Здесь слишком мало».

– Там действительно было не много, всего 340 или 360 лир, – продолжал Граф, – как вы понимаете, я оставил большую часть денег в отеле. Я сказал, что это все, что у меня есть при себе. Он нетерпеливо кивнул: «Часы…»

Граф изобразил, как отстегнул и протянул ему часы. Но незадолго до этого Граф сдал свой ценный золотой хронометр мастеру на чистку. В тот вечер на нем были пятидесятифранковые Waterbury на кожаном ремешке, которые он обычно брал с собой на рыбалку. Оценив стоимость этой добычи, франтоватый грабитель пренебрежительно отмахнулся и цыкнул вот так: «Тц-ц, а-а». Пока Граф убирал отвергнутые часы в карман, грабитель, для убедительности сильнее надавив на нож, потребовал: «Кольца…»

– Одно из колец, – продолжал Граф, – было подарено мне женой много лет назад, другое кольцо – с печаткой – принадлежало еще моему отцу, и я ответил: «Нет! Их вы не получите!»

Здесь Граф воспроизвел жест, сопровождавший его отказ: он сцепил ладони вместе и прижал их к груди. Кротость этого жеста умиляла. «Этого вы не получите», – твердо повторил он и закрыл глаза, ни секунды не сомневаясь, – здесь, преодолевая смущение, я вынужден повторить вульгарное слово, вырвавшееся у Графа, – что будет выпотрошен одним движением этого длинного острого лезвия, хищно уткнувшегося в его солнечное сплетение – место, где в людях скрывается чувство тоски.

Оркестр продолжал изливать чарующие волны мелодий.

Неожиданно Граф почувствовал, что парализующее давление ножа исчезло. Открыв глаза, он увидел, что остался один. Никакого движения вокруг слышно не было. Похоже, «молодой человек» беззвучно удалился, но жуткое ощущение, что нож приставлен, оставалось еще некоторое время. Граф почувствовал слабость. Он едва успел добраться до скамейки. Он как будто долгое время сдерживал дыхание. Рухнув на скамью, он не мог отдышаться после перенесенного потрясения.

Тем временем оркестр чрезвычайно бравурно исполнял замысловатый финал, завершившийся потрясающим крещендо. Все это Граф слышал как во сне, издалека, будто у него заложило уши. Затем, словно набежавший ливень, прокатились бурные аплодисменты тысяч рук. Наступившая полная тишина привела его в чувство.

Трамвай, напоминающий длинный стеклянный ларец, промчался в шестидесяти ярдах от того места, где Граф был ограблен. Пассажиры сидели освещенные, как на сцене. За ним проследовал еще один трамвай, потом другой – в обратном направлении. Слушатели оркестра начали расходиться. Они заходили в аллею небольшими группами, болтая на ходу. Граф уселся и пытался спокойно осмыслить, что же с ним произошло. Отвращение к случившемуся опять сдавило грудь. Насколько я понял, Граф испытывал отвращение к самому себе. И должен заметить, совершенно не из-за своего поведения. В действительности, если верить его пантомиме, Граф вел себя безупречно. Нет, причина не в этом. Ему не было стыдно. Граф был травмирован не столько ограблением, сколько тем, что именно ему довелось стать жертвой оскорбительного унижения. Его спокойствие было беспардонно нарушено. Утонченное и доброжелательное мировосприятие, которое он пестовал всю свою жизнь, было грубейшим образом попрано.