Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

– Каморра, – и захлопнул крышку, – могущественная каморра, – выдохнул он, – даже преподаватели относятся к ней с уважением… одна лира и пятьдесят чентезимо, сеньор Граф.

Наш друг расплатился золотой монетой. Пока Паскуале искал сдачу, Граф обратил внимание, что молодой человек, несколько слов о котором так многое прояснили, тайком следил за платежом. Когда старый бродяга удалился со своим скарбом, Граф рассчитался с официантом и остался сидеть. Какое-то оцепенение, сказал он, нашло на него.

Наш «молодой человек» тоже расплатился по счету и, пересекая ряды столов, направился к зеркалу на ближайшей к Графу колонне. Он был во всем черном, и только бабочка была темно-зеленой. Граф оглянулся, и зловещий блеск в глазах другого испугал его. Молодой кавалер из Бари (если верить Паскуале, хотя он известный лгун) поправлял перед зеркалом бабочку и шляпу, приговаривая так, что было слышно только Графу. Он цедил сквозь зубы с тем оскорбительным ехидством, что порождается полнейшим презрением, при этом рассматривая себя в зеркале:

– Ха! Так у тебя было с собой золото, старый ты плут, жулик, старый негодяй! Но я еще с тобой поквитаюсь!

Злоба на его лице погасла, как гаснет вспышка молнии, и с мрачно-бесстрастной физиономией он вразвалочку вышел из кафе.

Рассказав этот последний эпизод, бедный Граф, дрожа, обмяк в кресле. Лоб его покрылся испариной. В самой сути этой злобы была какая-то беспредельная дерзость, которая потрясла даже меня. Представляю, каково было Графу при его чрезмерной чувствительности. Уверен, только природная утонченность помешала Графу вульгарно умереть от апоплексического удара прямо в кафе. Скажу без иронии, мне даже пришлось скрыть от него глубину моего сострадания. Он избегал всего чрезмерного, а мое сочувствие было поистине безграничным. Я не удивился, узнав, что неделю он пролежал в постели. Едва поправившись, он начал приготовления, чтобы покинуть Южную Италию навсегда.

И это при его твердом убеждении, что в другом климате он не протянет и года!

Мои аргументы не возымели ни малейшего эффекта. Его бегство было вызвано не страхом, хотя он как-то обмолвился: «Вы, видимо, не знаете, что такое каморра, мой дорогой друг. Теперь я для них мишень». Он не боялся того, что может произойти с ним. Однако его обостренное чувство собственного достоинства подверглось унизительному поруганию. Этого Граф не мог перенести. Ни один самурай с самым притязательным кодексом чести не готовился бы к харакири с большей решимостью. Для бедного Графа возвращение домой было равносильно самоубийству.

Есть такая формула неаполитанского патриотизма, предназначенная, я полагаю, для иностранцев: «Vedi Napoli e poi mori – увидеть Неаполь и умереть». Это выражение бьющего через край тщеславия, а все чрезмерное претило изысканной умеренности бедного Графа. И все же, когда я провожал его на вокзале, я поймал себя на мысли, что он, как это ни удивительно, поступает в полном соответствии с пафосом этой фразы. Vedi Napoli!.. Он увидел его, увидел во всей полноте – и теперь отправляется умирать. Он отбывает в свою могилу на шикарном поезде Международной компании спальных вагонов, через Триест и Вену.

Когда четыре длинных мрачных вагона двинулись от перрона, я снял шляпу со скорбным чувством, что отдаю дань уважения похоронному кортежу. Основательно постаревший, каменно-неподвижный профиль Графа уплывал от меня в освещенном окне – vedi Napoli e poi mori.

– Чушь собачья! Тут в Вестпорте лодочники эту байку который год курортникам травят. Нужно же как-то развлекать остолопов, что катаются на лодках за шиллинг с носа и задают дурацкие вопросы. Нет, ну надо такую глупость придумать – на лодке вдоль берега таскаться!.. Знай себе толкут воду в ступе. Понять не могу, зачем им это нужно! Их там даже не укачивает.

Рядом стояла забытая кружка пива. Сидели мы в небольшой респектабельной сигарной небольшой респектабельной гостиницы, а засидеться с ним допоздна меня заставила любовь к случайным знакомствам. Широкие, изборожденные морщинами бритые щеки; остриженный по линейке клок седых волос на подбородке – шевелясь при разговоре, он придавал словам еще больше весомости. Неизменно нахлобученная широкополая шляпа черного фетра выражала его презрение ко всему человечеству с его ханжеством и суетой.

Он походил на старого искателя приключений, остепенившегося после многочисленных передряг в самых мрачных уголках земли; однако у меня были все основания полагать, что он никогда не покидал пределов Англии. Из случайного разговора я сделал вывод, что в прошлом он был как-то связан с судоходством – точнее, с кораблями в порту. Это был незаурядный персонаж, что сразу привлекло мое внимание. Но дать ему четкую характеристику было не так-то просто, и ближе к концу недели я бросил эту затею, наделив его размытым определением «вальяжный старый грубиян».