Наоми Френкель - Дом Леви

Сталеварам фабрики «Леви и сын» толпа, расступаясь, дает дорогу. Знали их, как близких товарищей Хейни сына Огня. С непокрытыми головами, в черном, идут они через кладбище. В тяжелых своих ботинках они входят в церковь, и священник встречает их уважительным поклоном.

Неожиданно вся масса встает в струнку и снимает головные уборы. На плечах могильщиков, по узкой тропе, между людскими шпалерами с двух сторон, плывет гроб Хейни, а за ним – члены его семьи: Тильда, согнувшаяся, в траурных одеждах вдовы, с детьми, ее старый отец, трясущийся всеми своими членами, ее согбенная мать и множество ее братьев, сестры Хейни, жена Шенке, поддерживающая вдову, мать Хейни с открытым лицом, поднятой головой и глазами, устремленными на гроб. Около нее Отто и жена его Мина. Губы Отто беспрерывно что-то шепчут, продолжая спор Хейни с окружающим миром.

В церкви долго не задержались. Снова распахнулись все двери, и гроб понесли литейщики, положив на него красный флаг. Сразу же после семьи шли члены «Боруссии», чей высоко поднятый флаг трепетал на ветру, и Гейнц шел в их рядах. Профсоюзные организации с траурным маршем шли за ними – волна за волной, которым не было конца.

Огромная масса вокруг могилы, люди разных слоев населения, надгробные речи, словно покойный принадлежал всем, частицей всех был Хейни сын-Огня. И только Гейнц, сжатый телами, прислушивался ко всему и вел разговор с самим собой:

«Один я знаю, кто он, Хейни сын Огня. Мы были одного возраста, мы носили одну и ту же кличку – «пустое место» и одно и то же имя – Хейни, Гейнц, – по сути. Генрих – Генрих Пифке и Генрих Леви. Один из нас мертв. Остался Генрих Леви, черный ворон, предсказатель бед. Только я один оплакиваю вправду мертвого Хейни, – мое второе я, которое расстреляно».

Женщина рядом с ним плачет и тянет носом. Мужчина в черном пальто с помазанными бриллиантином волосами, от которого несет запахом парфюмерии, касается руки Гейнца.

– Гляди, Эгон, – шепчет горбун, исходящий слезами, как малый ребенок, – гляди на флаг!

Ветер рвет черные ленты.

– Гляди, гляди! Иисусе! Крылья черного ворона. Знак бесчинств, которые надвигаются.

Под звуки оркестра ширится хор голосов, поющих традиционную, из поколения в поколение, траурную песнь бойцов, которую пели они своим мертвым товарищам у открытых могил:

И под звук падающих в могилу, на гроб Хейни, комьев земли, голос плачущей женщины за спиной Гейнца.

– Какие прекрасные похороны! Я так расчувствовалась! Иисусе!

– Пойдем, выпьем чарку, – предлагает мужик с приплюснутым носом, сворачивая флаг.

– Есть у нас всего один час до закрытия трактиров.

– А трапезы не будет?

– Будет, но очень скромная, время подгоняет, вот-вот придет праздник.

В доме Леви большое движение.

По традиции в доме, которую установила еще бабушка, в священный день Рождества все члены семьи – гости Фриды и собираются на праздничную трапезу в ее комнату, чтобы разделить с нею радость этого праздника. В эти дни все домашнее хозяйство переходит в руки дочерей, а Фриде не дают прикоснуться к чему-либо даже пальцем. Кухарки, служанки, и даже Фердинанд возвращаются к своим семьям. Остаются лишь Фрида и старый садовник, и все о них усердно заботятся, балуют их подарками. Дочери надевают фартуки и трудятся, украшая их комнаты, занимаются варкой, и голоса их разносятся по всем углам дома. В подвале Франц выполняет работу старого садовника, следя за огнем в печи центрального отопления, этакой мини-преисподней, с таким усердием, что, кажется, еще немного, и трубы лопнут от силы пламени. В комнате Фриды усердствуют дед и Бумба, который выздоровел в честь праздника, украшают елку, верхушка которой доходит почти до потолка. Их работа движется к завершению, и нарядное дерево сверкает и сияет. Эдит готовит стол, и настроение у нее хорошее – это первый вечер, когда, после долгого времени, она пребывает в доме отца в праздничном настроении: вчера преподнес ей Эмиль подарок – обручальное кольцо, украшающее сейчас ее руку. Фрида сидит в кресле, скрестив руки на груди, и дает последние указания Эдит:

– Ты меня слышишь? Перед сном подай отцу стакан горячего молока. Горячего, я говорю. И кровать его согрей электрической подушкой.