Наоми Френкель - Дом Леви

– Иди домой, Мина, а я пойду побеседовать с доктором.

Не успел Филипп снять пальто, как вошел к нему Отто, и опустился в кресло, усталый и обессилевший.

– Добро пожаловать, Отто.

– Благословен принимающий. Я пришел к вам обсудить некоторые вещи.

– Говорите, Отто, выкладывайте все. У меня сегодня много свободного времени.

– Свободное время, доктор? Это хорошо. Вы – человек образованный и понимаете в деле. Объясните мне, доктор, где здесь логика? Жил-был такой Хейни сын Огня, и нет его, застрелили. Был он предан республике, как и его отец, доктор. Не раз говорил мне покойный: Отто, говорил он мне, надо спасать республику, но никто не объясняет – каким образом. Так он говорил, будучи верным республике, и с этой позиции его не могли сбить все мои обвинения в адрес республики. Стоял он твердо на ее страже. И она, его республика, его и убила. Таков ее путь, этой несчастной республики. Собственного верного сына уничтожила своими руками. Объясните мне, доктор, какая польза будет этой республике от гибели Хейни? Ведь опасность эта подстерегает многих достойных и верных в этой стране? Это я хотел спросить вас, доктор.

– Да, Отто, все это сложно. Невероятно сложно.

– Давайте прямо к делу, доктор, и не начинайте со сложностей.

– Это и есть прямо к делу, Отто, в государстве должен быть порядок. Не может быть…

– Извините меня, доктор, о каком порядке вы говорите? Унижение шагает по улице грубым шагом, пули пробивают безвинные сердца, и все это именем закона и порядка? Вот это объясните мне, вы же, республиканец?

– Республика, Отто, потеряла управление народом и страной. Не республика убивает, а сама убита давным-давно.

– И это то, что ново в ваших устах? Тот вывод, к которому вы пришли? А я говорю вам, что республика не была убита другими, она убила себя своими руками, как все, кто теряет разум. И что, не было кому спасать ее жизнь? Не было миллионов, таких же чистосердечных и достойных, как наш Хейни? Вы были с ним знакомы, доктор?

– Я знал его. Когда я приехал в Берлин, сиживал я на скамейке, и он проходил по улице, огромный и сильный мужчина. Завидовал я ему, ведь мы почти одного возраста.

– И сколько лет прошло с тех пор? Не прошло и десяти лет, и Хейни нет. Убит.

Неожиданно Отто вскочил с места и стукнул кулаком по письменному столу, да так, что пыль поднялась с папок:

– Доктор, покойный ненавидел политику, и потому я не буду в надгробном слове упоминать политику. В сердце моем гнев, как я его выплесну? Был бы художником, нарисовал бы кулак с газетой «Рот фронт!» И расклеил бы на всех стенах. Был бы я поэтом, доктор, каждый куплет, который отверз бы мои уста, я бы отпечатал, как листовку и разбросал бы среди людей. Но я не художник и не поэт, и каждое мое слово тотчас обернется политикой. Но стоит, как говорится, протереть глаза, и видно, каков разрыв между политикой и жизнью, такой, как она есть, и она осквернена низостью, к чему прикоснешься, везде низость, мерзость и наследие лгунов и обманщиков.

– Послушай меня, Отто, объясню тебе, все не так просто…

– Доктор, не начинайте опять объяснения, что все гораздо сложнее и связано порядком и законами. Мы начали разговор о Хейни, которого лишили жизни. И если вы человек прямодушный, скажите, как я: его убили преступники именем или без имени республики. Преступление и убийство – и это все. Итак, что делать? Это главное.

– Ты прав, Отто, смерть сталевара – низкое убийство…

– Это я хотел услышать от вас, доктор. От республиканца хотел услышать, что низкое убийство совершила его республика. Именно для того, чтобы это услышать, я к вам и пришел, доктор. А теперь я пойду и изолью свое сердце моей жене Мине. Со дня, как я вернулся из тюрьмы, жена моя абсолютно изменилась. До свидания, доктор.

– До свидания, Отто.

– Доктор, – Отто поворачивается у двери, – завтра его опустят в могильную яму.

Через окно Филипп видит запертый киоск Отто, скамью между липами, вокруг которой играют дети, пары, направляющиеся из переулка в центр города в последний вечер уходящего года, людей, торопящихся сделать последние приготовления к празднику.

Встает новый день.

Праздничная лихорадка достигла своего апогея и утихла. Теперь вернулся к будничности обычный морозный день: обветренные губы, зубы стучат, мороз щиплет кожу лица. С тротуаров исчезли елки на продажу, и только, то тут, то там, на углах улиц стоит продавец с горсткой общипанных елок, которые беднота покупает за деньги, которые собирала к празднику.