Наоми Френкель - Дети

– Дай мне войти в кухню! – крикнула поварихе.

– Чем я могу услужить госпоже?

– Освободи дорогу. Я сама себя обслужу. Слышишь? Уходи.

Так как крик разорвал тишину, Эсперанто бросился на помощь хозяйке и начал лаять на Вильгельмину. Потрясенная повариха сошла с порога. Ненависть, горящая в ее глазах, укрепила дух Эдит, и она прошла мимо нее, даже не глядя на нее, и захлопнула дверь перед ее носом.

Когда она вошла в комнату садовника, и Эсперанто за ней, ощетинилась кошка, лежавшая на руках старика, и зашипела. Старик поторопился навстречу гостье, словно ожидал ее. Чайник, покрытый шерстяным колпаком, стоял на столе. Рядом – пустой стакан. Старик взял Эдит за руку и провел к креслу, посадил, покрыл ее красивые ноги теплым одеялом, и она почувствовала ее мягкость на коже, и расслабилась. Увидела его руку, поглаживающую шкуру кошки, вернувшейся к нему и свернувшейся на его коленях клубком, потеряла всякую сдержанность и закричала:

– Он вернется?

– Нет, – ответил он ей странным шепотом, – полагаю, что не вернется.

– Гейнц видел его последним. Гейнц был единственным, которому Эрвин поверил свою тайну. Он обязан был его задержать, – продолжала она кричать.

– Нет, Гейнц не мог его задержать, – к шепоту старика прибавилась суровая нотка.

– Ну, как вы такое говорите? Когда человек хочет покончить собой, долг – спасти его. Даже если для этого потребуется связать его по рукам и ногам, и даже воспользоваться силой.

– Это не было самоубийством, Эдит. Это была неизбежность, которой Эрвин должен был подчиниться.

– Нет! Нет! Если вы так говорите, значит, вы его не любили.

– Любил его сильнее всех других людей.

Печаль в его голосе вернула ее к себе самой, к цели, которая привела ее сюда. От садовника она жаждала узнать о судьбе Эрвина. Старик придвинул к ней стол, налил ей чаю. Сел напротив и стал рассказывать о германском рабочем движении, об его истории, о тех днях, когда он был молодым борцом за свободу и справедливость, о времени, когда молодой Эрвин продолжил эту борьбу. Рассказ старика был подобен мозаике, в которой свою малую часть занимала судьба Эрвина. Но если убрать этот незначительный фрагмент, снова мозаика остается незавершенной, и частички ее не притираются. Долгие часы слушала она старика, время от времени облизывая языком сухие губы.

– Все мы виновны в его судьбе, – завершил старик рассказ и ударил по столу костлявым кулаком.

Сидели, молча, глядя на чашки с остывшим чаем. Ночь приближалась к утру. Луна исчезла. Медленно исчезали звезды. Сухой ветер, дувший всю ночь, затих, и лишь легкое дуновение поглаживало ветвь сосны. «Судьба, в которой есть неизбежность!» – руки она спрятала в карманы халата Эрвина, и кровь в ней застыла. В кармане наткнулась на коробку спичек и пачку сигарет. Эрвин в последнее время не курил, лишь в минуты, когда был сильно взволнован, зажигал сигарету. В халат облачался лишь для того, чтобы пересечь коридор в ванную в одиночку со своим страхом. Деталь за деталью в душе ее вставало его поведение в последние дни и его страх. Она закрыла глаза, и руки ее сжались в карманах его халата.

Старик помнил ее ребенком, сидящим на влажном камне. Одежда ее промокла под дождем, и тело ее дрожало от холода, но глаза не могли оторваться от цветов радуги. Отец и Гейнц искали ее в саду. Увидев ее сидящей на камне, не торопились приблизиться. Маленький Гейнц хотел тайком подобраться к ней сзади и напугать, прикрыв ладонями ей глаза. Но отец задержал его за руку:

– Ш-ш-ш! Не мешай ей мечтать!

Затем лицо господина Леви исчезло, и возникло лицо Эрвина. Стояли напротив елки в комнате Фриды на последнем празднике Рождества. Все уже расселись на стульях и креслах, погрузились в беседу, ели и пили. Эдит одна осталась у елки.

– Иди сюда, – позвал ее дед, как обычно, – сядь рядом со мной, детка.

Эрвин стоял за стулом деда, и рука на спинке его стула, словно прикрывающая деду уста:

– Ш-ш-ш! Не мешай ей мечтать!

Старик мягко провел руку по шкуре дремлющей кошки, и Эдит почувствовала его взгляд на себе, и открыла глаза.

– Выгоните ее отсюда, – закричала, – выгоните эту кошку!

«Нет у нее больше мечтаний!» – вздрогнул старик и решительно сказал:

– Не выгоню я ее! Куда ее выгнать? В стужу?

– Но почему вы ее все время гладите?

– Я люблю ее, Эдит. Она мягкая и приятная.

Лицо ее посветлело, сбросила одеяло с себя, и он не встал, чтобы его поднять. Следил за ней, пока снова не закуталась в одеяло, и в глазах ее было выражение брезгливости. Взгляд его ожесточился, пока она не прикрыла ноги. Тишина в комнате была тяжелой, и глаза ее умоляли: «Не гладьте ее! Я не хочу, чтобы вы ее гладили! Но глаза его были жесткими: «Не сдавайся отчаянию! Не прячь лицо от света и нежности. Именно, из отчаяния направь свой взгляд к любви». И руки его осторожно согнали кошку с колен.