Наоми Френкель - Дети

– Она все это рассказала тебе, твоя тетя?

– Нет, конечно. Я никогда ее не видела. Но я знаю, что так это было.

– Если она тебе не сказала, значит, все это ты выдумала.

– Это так и было. Точно так. Ты не понимаешь, Саул, что не тетя Регина вышила мое имя, и не она послала мне эту посылку. Ты плохо знаешь тетю Регину! Ей и в голову не пришло – сделать для меня такое. Она такая скряга, Саул. Это дух Ханы из Португалии вошел в нее и заставил вышить ее имя на шелковом платке, и таким образом свести с собой душевный счет. И потому что она не сделала этого, ибо была упрямой, заставил ее тот дух переслать мне эти платки, потому что я ношу имя той далекой прародительницы. Ты не понимаешь, Саул, что это не тетя Регина мне послала, а та далекая Иоанна Леви.

– Это ты всегда так говоришь! Ужасно! Учат тебя все время историческому материализму, а ты ничего не соображаешь.

– Ты не понимаешь. Вот и Ганс, которого мы нашли его, он не просто Ганс. Кто-то послал его к нам. Очень бы хотела знать, почему, именно, к нам.

– В столовой немного празднуют приход Нового года, – говорит Нахман.

Когда дошли до столовой, Саул и Иоанна исчезли. Ганс стоял у дверей и видел перед собой круги танцующей молодежи, а на стене надпись огромными буквами. Ганс не знает их, но помнит вид этих букв – на иврите, которым пытался его учить отец до того, как он оставил их дом.

– Белла, – представляет Нахман симпатичную девушку, пришедшую в его сопровождении.

– Ганс Блум.

Имя вызывает потрясение в душе Беллы, глаза ее испуганно смотрят на него.

– Блум?.. Может, вы имеет отношение к доктору Блуму, окулисту?

– Это мой отец.

Она знала, что он сын, те же тяжелые глаза подсказали ей это. Лицо ее краснеет, глаза наполняются горячей симпатией. Хотела бы рассказать ему, что его отец – любимый ее человек, но ничего не говорит.

– Ваш отец наш большой друг.

И потому, что она знакома с его отцом, и с такой симпатией говорит о нем, кажется Гансу, что ворота ближайшего дома открываются перед ним и втягивают его в себя. Не спрашивает она его, как он здесь появился, в полночь. Кажется, ей само собой понятно, что он должен находиться среди них. Может, в душе она полагает, что отец послал его к ним именно в этот час.

– Вы встречаете песнями и танцами Новый год, – говорит он.

– Белла, – зовет ее кто-то из окружающих, – идем с нами в круг.

– Идемте с нами, – зовет она гостя.

– Мне не знаком этот ваш танец. Посмотрю, может, поймаю принцип.

Круг в круге. Большой внешний круг, а в нем – поменьше, и еще поменьше. И в центре всех кругов – Зерах, сидящий на стуле и поднятый над всеми. И когда все поют, повторяя – «Народ Израиля жив», он кричит громким голосом:

– Еще! Не смолкать!

Еще! Не смолкать!

Раскаленный брус металла выскочил из отверстия печи. Ореол искр и белые клубы пара объяли пляшущие языки пламени. Шорохи, пузыри. Огненная река излилась из доменной печи, подняв дождь огня.

– Эрвин! Эрвин! Ты что, совсем спятил? – это литейщик Вилли, низкорослый, поперек себя шире, балагур, набитый шутками, как плод граната, нахмурил свое круглое доброе лицо, – что с тобой случилось, человек? – оттягивает он Эрвина от огня – ты что, забыл все правила безопасности, тебя чуть не ранило.

– И это было бы лучшим выходом, – сжимает Эрвин губы. Искры видны у него в волосах. Вилли приподнимается на цыпочки – погасить искры, и запах сожженных волос ударяет ему в ноздри.

– Берегись, – Вилли теребит его волосы, – что-то с тобой не в порядке.

Но так как Эрвин молчит, Вилли возвращается к своей печи, ни на миг не спуская глаз с друга. Приближается большой кран, вонзает клешни в поток металла и уносит добычу. Раздается звон колокола. Время смены – у печей. Суматоха во всем цеху. Эрвин медленно снимает с рук кожаные перчатки и кожаный фартук.

– Сегодняшний день еще хуже вчерашнего, – бормочет он, нагнувшись над железным брусом. А глаза его смотрят на отверстие печи, все еще выбрасывающей клубы пара.

Литейщики проходят мимо него, черные лицами, с красными воспаленными глазами, голые до пояса, тяжело ступая в высоких сапогах. Все торопятся покинуть цех, и все же каждый, проходя мимо Эрвина, останавливается на миг, чтобы уважительно его поприветствовать. Откуда к нему такое уважение? Из-за его общественного положения, образования или ума? Или как к одаренному литейщику? Или по какому-то его личному обаянию?