Наоми Френкель - Дикий цветок

«Будем пить чай»

Он возится с примусом, пытаясь его зажечь и приготовить странный напиток, называемый им чаем, и один его глаз не отрывается от дела, а другой – не отрывается от далей. Я искоса поглядываю на его дневник, страницы которого ворошит ветер. Примус бойко шумит, и Элимелех начинает колдовать над приготовлением чая. Ложечка со звоном выпадает из его пальцев. Он вздрагивает на миг от этого тонкого звона, руки его замирают, глаза затуманиваются. Задымленный чайник на примусе черен, как конопляный холм. Голова Элимелеха в белых парах от кипящей воды, а я не отрываю глаз от его дневника, в котором он написал, что идет искать благо в хамсине, в котором нет блага. Но вот он вернулся и все насвистывает песенки своего детства, мелодии молитв. Может, нашел благо, которое искал? «Господи, Боже мой!», – думаю я про себя.

Сидим мы у входа в его жилище, в кроне эвкалипта, и хамсин обжигает нам лица. Чашки еще более жгут наши потные руки, и мы пьем чай, который горше, чем всегда. С каждым глотком я чувствую, как лицо мое все более кривится, но продолжаю пить кисловатое пойло. Элимелех смотрит на меня со странным вниманием и говорит:

«Кислый вкус напитка от истолченных мною слив».

«Ну, и чем он хорош?»

Наша короткая беседа похожа на дуэль, голоса повышены и нервны, словно речь вовсе не о напитке, и мы сами пугаемся этого и замолкаем. Вечер опускается на двор кибуца. Люди оставляют палатки и бараки, бледные тени движутся в начинающем сгущаться сумраке. Лежат они на лужайке у подножья горы, на этом зеленом клочке, единственном в кибуце, да и во всей степи. Горячий парок поднимается от земли, спускается с неба и с горы, и облака хамсина снижают небесный свод. Кибуцники лежат на лужайке, придавленные с двух сторон жаром неба и горячей землей. Воздух полон шорохов и шепотков. Хамсин разгорячает тело человека, воспламеняет чувства, соединяет пары. Много детей, зачатых в хамсин, приходит на этот свет. В пылу любви люди отвлекаются от пекла.

Горячий ветер гуляет между редкими еще деревьями во дворе кибуца, и кроны их шумят, подобно лесу. Сильнее всех шумит крона эвкалипта Элимелеха. Вечерние тени стелются по степи, и ветер несет их по дорогам долины и горным тропам. Изматывающий день переходит в ночь. На вершинах гор кричат пастухи, и стада коз и овец волнами спускаются в долину. Паровоз гудком прощается со степью, и черный конь Халеда, опустив хвост, движется медленными утомленными шагами. Шейх возвращается к источнику, чтобы встретить свои стада и преклонить колени перед старым своим ослом. Белая лошадка, подаренная Халедом Элимелеху, тянет ноги, время от времени останавливаясь и поворачивая голову в поисках своего всадника, пока не добирается до конопляного холма и остается под деревом пуэнсианой, погрузив морду в травы. Взгляд Элимелеха обращен на холм.

Из белеющей палатки, рядом с эвкалиптом, выходит Машенька с Иосифом, и они тоже ложатся на траву лужайки. Элимелех не обращает на них внимания. Не отрывает глаз от холма, напевая что-то себе под нос. Внезапно он выпрямляется, обнажает руки, поднимая их до седьмого неба. Он глубоко дышит, словно сводит счет с самим собой, и воздух холодит вспотевшие руки. Крик сыча доносится с холма. Элимелех прислушивается к этому крику и говорит:

«Скоро произойдет конец хамсину».

Небо мигает зарницами, и ветер гонит облака. Свет и мгла ведут между собой свои игры. Облака рассеиваются, и небо очищается. Вечер мерцает последними отблесками света. Над холмом возникает бледный месяц. Металлический стержень ударяет по стальному рельсу, приглашая на ужин. Проголодавшиеся и обрадованные, торопятся в столовую, и среди них бежит Машенька, и длинные темные ее волосы развеваются на ветру. Элимелех не видит ее, смотрит лишь на конопляный холм и говорит:

«Итак, хамсин прошел!»

«Слава Богу, хамсин ушел!» – бормочет Соломон, стоя у окна и завершая рассказ самому себе. Высовывает лицо, подставляя его свежему ветру и не отрывая глаз от последних бликов дня. Весь кибуц шумит с наступлением сумерек. Ушел хамсин Соломона в эти минуты, и хамсин Элимелеха давних дней. Завершилась одна история и началась новая.

И хотя это не история Соломона, она присоединится к уже происшедшим историям хамсина, которые никогда не умрут, тревожа его душу.

Соломон вздыхает, думая о том, что с каждым годом расширяется цепь хамсинов – от Элимелеха до Мойшеле. Приходят они и уходят, сламываются и возвращаются, как круги на водах источника. Кажется, только вчера сидели они, молча у источника, и голос Элимелеха нарушил это глубокое безмолвие, обратившись к другу его Халеду: