Наоми Френкель - Дикий цветок

Вышел Рами из машины, и перед ним распростерлась его тень одна в белой пустыне. Где же его место в этой пустой сверкающей бесконечности? Где он будет хранить свою душу в этих пространствах? Пустыня наложила на него всю кару за грех с девушкой. Тяжкий грех его сошел на пустыню, как капля горечи в море песка. Печать греха легла на душу Рами в пустыне, которая опустела после ухода Сгулы. Тут, среди пустых песков, забрано было от него милосердие, и Бог не вернул ему ни милосердие, ни его, Рами, душу. Извлек Рами из кармана маленький молитвенник, который все еще держал, как талисман, и молился в этой белой ночи утренней молитвой, и завершил ее словами, которыми Мойшеле начал молитву на горе Синай: «Благодарю Тебя, Всевышний, Царь живой и вечный, за то, что Ты милосердно вернул мне душу, велика Твоя вера». В душе Рами веры нет, только терзает сила наказания девушки, у которой он отобрал наивность вместе с девственностью. И в пустоту, куда ушла истерзанная Сгула, ворвалась чуждая ему девица, чтобы понести в себе плод его первенца.

В ночь расставания с малышкой, стоял Рами, прижавшись спиной к машине, и шептал луне и звездам, сияющим древнейшим в мире светом: «Заполнились до предела дни мои в пустыне, и возложено на меня держать ответ перед судом за грех, совершенный мною по отношению к маленькой и беззащитной девушке».

И не пустыне шептал Рами свои слова, а одинокому дереву на вершине горы, и не двинулся с порога дома Адас. Дум-пальме рассказывал Рами эту долгую историю. Рами оставил пустыню навсегда. Пришло время оставить и Адас навсегда. Их история завершилась. Рами зажигает сигарету, пальцы его дрожат, возвращается в комнату Адас, чтобы надеть синие шлепанцы Соломона и наконец-то покинуть это место. Он вздыхает последним глубоким и долгим вздохом в кресле Элимелеха, и впервые в жизни громким голосом обращается к себе:

«История кончилась, но не завершилась. Союз распался, но отмахнуться от него невозможно. Мойшеле и Адас ввели меня под их венчальный балдахин как шафера, и это было нарушением. Жениха вели не к невесте, а к союзу, скрепленному буквами, письмом. Адас, Мойшеле и я были нитями одной пряжи, ибо записали на бумаге наши тайные желания и вожделения. Союз наш, заключенный с Соломоном, сделал его нашим верховным судьей. И ответ ему мы закрепили на бумаге, смешав все времена, и дав нашему прошлому ворваться в наше будущее. Тайны наши занесли на бумагу, и теперь она подписана семью подписями семидесяти поколениям, и еще семи. Теперь мы посажены в жизнь Соломона и в жизнь Элимелеха, а, в общем, не в наши времена. Душа моя в контексте историй, которые рассказывал мне Мойшеле под горящими пальмами, и это все истории Элимелеха у кристального источника. Кончились истории, завершилась юность, выкорчеваны и проданы пальмы. Пустая роща увековечивает воспоминания детства среди колючек и диких трав. Переживания записаны на опустевшем этом месте тайным шифром измены. Дружба разбилась, как глиняный сосуд. Адас, Мойшеле и я остались – каждый в своем одиночестве – в этом скучном и опустевшем пейзаже, три потерянных души в бессилии отсутствующего времени. Адас не понесет ни ребенка Мойшеле, ни моего ребенка. Адас – жена бесплодная, которая ищет утешения в чужих постелях. А мой первенец растет в чреве чужой женщины…»

Эти печальные размышления внезапно прерывает громкий звук выстрела. Из глубин двора кибуца раздается этот выстрел, и белый свет неона между домами притягивает взгляд Рами. Широкими прыжками бежит он по двору к столярной мастерской Хаимке.

Звук выстрела словно вспыхнул и погас. Горизонт всполошился испуганным эхом и замолк. Гора откликнулась многократным звуком, который пробежал между деревьями рощи и пропал в травах. Выстрел прогремел вместе с шумом свежего ветра, вносящим новый дух жизни в растительность, истерзанную хамсинами. Всего один единственный выстрел пронесся над всей долиной, где сады и виноградники покрылись новой листвой, цитрусовые сады и сами горы расцветали предвестьем весны. Запахи молодой зелени кружила голову, весна опьяняла свежестью, но один лишь выстрел остановил цветение.

Луна и звезды уже погасли, оставив воспоминание о себе холодным светом неона в окне столярной, которая сотряслась от раздавшегося в ней выстрела. У входа в безмолвном потрясении стояли члены кибуца, не веря тому, что произошло. Хаимке, плотник среди плотников, певец среди певцов, приложил пистолет к виску и покончил собой.