Софья Могилевская - Марка страны Гонделупы

Петрик багрово вспыхнул.

Опанас же продолжал:

— Все тебе расскажу… только сперва Кирилку сыщем. А Левка дрянь! Ух, дрянь!

— Мальчики, — сказал вдруг незнакомец в меховых сапогах, — как же так? Подумайте хорошенько, где еще может быть Кирилка… — И он потер ладонью лоб — очень похоже, как это делал Кирилка, когда чем-нибудь расстраивался.

Мальчики посмотрели друг на друга.

— Может, он в клубе? — неуверенно сказал Опанас.

— Уж нет! — твердо сказал Петрик. — На почте, вот где!

— Верно! — крикнул Опанас и шлепнул Петрика по спине. (И как это было приятно!)

— А чего он не видал на почте? — удивился незнакомец. — Довольно-таки странно.

— Вот вы не знаете, — сказал Петрик, — а он по два раза, иногда по три ходит на почту… Ведь у него папа на Севере, а писем ему не шлет…

— Какие письма? — рассердился незнакомец. — Какие могут быть письма с зимовки? Не думаете ли вы, что у нас только и дела, что письма писать? И напрасно Кирилка ждал писем.

— Все-таки, — упрямо сказал Петрик, — письма можно было посылать… в крайнем случае хоть три письма. А то ни одного. Это очень плохо.

— Ага, — воскликнул Опанас, — понимаю! Вы, значит, приехали от Кирилкиного отца, прямо с зимовки.

— Да, — замялся незнакомец, — я приехал с Севера…

— Хорошо хоть отец прислал ему такой замечательный портфель, — продолжал Петрик со свойственной ему настойчивостью, — а то каково ему было в школе без портфеля?

— Какой портфель? — сбитый с толку, проговорил незнакомец. — Ни о каком портфеле понятия не имею…

— Еще какой портфель! — сказал Опанас, прищелкнув языком. — Увидите…

— А тетка у него знаете какая? — продолжал Петрик.

— Эге, — подтвердил Опанас, — сущая ведьма, а не тетка. И дерется…

— Уж если Кирилка где, так на почте! — твердо закончил Петрик.

— Тогда пошли на почту, — сказал незнакомец с Севера и стал вдруг очень мрачный и озабоченный.

Но и на почте Кирилки не было. Не было его и в том сарайчике, где обычно ночевал щенок Тяпка и куда Кирилка иногда захаживал.

Не было его и в школе, куда на всякий случай сбегали Опанас и Петрик со своим новым знакомым.

Затем они снова отправились к Кирилкиному дому. И снова к Опанасу, и снова на почту. И даже в клуб, куда итти было совершенно бесполезно.

Кирилки не было нигде.

— Уж не знаю! — сказал Опанас и, набрав полный рот воздуха, громко вздохнул.

— Давайте думать, какие еще бывают места, — сказал Петрик.

И они остановились среди улицы и стали думать.

Чайнику в этот день окончательно не везло. Он снова стоял на керосинке, и снова сердито кипел, и снова фыркал и выходил из себя, и снова алюминиевая крышечка подскакивала и дребезжала, и мама снова не обращала на него никакого внимания.

Маме было не до чайника. Мама невероятно волновалась. Прошло уже более часа, а Петрик с мальчиками не возвращался.

Давно были готовы блинчики с вареньем, и стол был давно накрыт. Мама очень постаралась на этот раз. В хлебницу она положила чистую накрахмаленную салфетку и красиво разложила тонкие и толстые ломтики хлеба и горбушки. Тонкие для Петрика, толстые для Опанаса, а Кирилка любил горбушки. И она посыпала селедку тем самым зеленым луком, который рос в цветочном горшке на кухонном окне.

А на диване под горкой подушек, завернутый в газету, стоял круглый котелок с разварной картошкой. И соленые огурчики она выбрала самые лучшие — узенькие и твердые, хотя их пришлось доставать с самого дна банки…

Она даже залюбовалась, какой славный получился стол с тремя приборами и тремя кружками молока возле каждой тарелки.

Все было готово, а мальчики не шли.

Сначала она даже радовалась.

— Ну вот, — тихонько шептала она, перебегая от стола к буфету, от буфета в кухню, и снова к столу, и снова к буфету, — ну вот, заговорились… значит, все хорошо! Опять подружились. Даже про мои блинчики забыли. Наверно, Петрик такой голодный прибежит!

Потом она начала немного сердиться.

— Как не стыдно!.. Неужели не знают, что я их жду? Теперь блинчики потеряют всякий вкус… И все остынут…

Прошел час. А мальчиков попрежнему не было. И тогда мама уже стала волноваться. Она поминутно подбегала к дверям. Открывала их. Захлопывала. Выглядывала то в одно окошко, то в другое.

Теперь уже чайник мог кипеть, сколько его душе угодно. Он мог и совсем распаяться, если это ему так хочется. И керосинка могла коптеть в свое удовольствие. И копоть могла летать по всей кухне. Теперь мама все равно ничего бы не увидела и не услышала — она была слишком взволнована. Сунув ноги в валенки, она накинула на голову платок и выскочила за калитку.