Софья Могилевская - Марка страны Гонделупы

Тогда Опанас пришел в полное отчаяние.

— Тетечка, на что вы ко мне привязались? Пустите меня до дому… Я ж еще не обедал…

— Нет, — яростно крикнула продавщица, — раньше ты мне скажешь, кто бьет стекла, а потом будешь обедать! Ну?

И она принялась изо всех сил трясти Опанаса за плечо.

— Что вы меня трясете? Вы ж из меня все кишки вытрясете, — чуть не плача, простонал он. — Это вы кричите про стекла, а я знать не знаю…

— Какие стекла? Кто про них говорит? Я уже час кричу, где тот рыженький, который вчера покупал чай в моем штучном отделении.

— Обождите, тетя, — вскричал обрадованный Опанас, — так это же Кирилка покупал чай в вашем штучном отделении…

— Так ты его знаешь?

— Так мы вместе покупали!

— Здравствуйте! Так почему ты раньше молчал?

— Так вы меня раньше не спрашивали.

— А про что я тебя спрашивала? Про китайского императора?

— А зачем он вам? — с опаской спросил Опанас. — Что вам дался Кирилка?

— Как вам это нравится? Он опять забыл! Я ж тебе час толкую, пусть приходит за сдачей — двадцать восемь рублей и какие-то там еще копейки… Теперь понял?

— Понял, понял!

— «Понял, понял»!.. Так беги ему сказать. Что ты стоишь? Тебя приклеили или что?

— Тетя, — с отчаянием крикнул Опанас, — так вы ж меня за плечо уцепили… мне с места не сойти!

Толстая продавщица окончательно возмутилась:

— Кто тебя держит?! Беги… Кто тебя уцепил?! Беги…

Опанас побежал, но через несколько шагов он остановился и вернулся обратно к продавщице.

— Тетя, а ведь Кирилка, наверное, из-за той сдачи не знал таблицу на четыре…

— Горе мне с этими хлопцами! — испуганно воскликнула продавщица. — Так-таки и не знал?

— Ни словечка. А тетка уже, наверное, отстегала его за сдачу…

— Хвороба на нее! Разве можно бить ребенка?

— Она у него сущая ведьма, — печально сказал Опанас и побежал что было мочи, теперь уже нигде не останавливаясь.

Он так торопился, что не заметил, как добежал до общежития, где жили Кирилкины родные, как вбежал по лестнице в дом и как с разбегу попал на самую середину комнаты, почти к обеденному столу.

Все были в сборе. И Кирилкина тетка, тощая, с растрепанным пучком на затылке. И Кирилкин веснущатый дядя. И Кирилкин двоюродный брат Генечка, похожий на лягушонка, большеротый и лупоглазый. И еще там был какой-то совсем незнакомый дядя в мохнатых сапогах. Это были на редкость удивительные сапоги, до самого живота и привязанные к поясу.

— А где Кирилка? — тяжело дыша, спросил Опанас. — Разве он еще не приходил?

— Еще нет, — сказал незнакомец в мохнатых сапогах, — он в школе.

— Ну, что вы, — сказал Опанас, — в школе его уже нет… Я сам из школы…

— Тогда где же он? — испуганно спросил незнакомец.

— Может, он пошел прямо ко мне? Я еще не был дома… Ведь я из-за сдачи прибежал сюда…

— Какая сдача? — крикнула тетка.

— Которую он вчера в «Гастрономе» забыл, когда чай покупал… Еще он может быть у Петрика… Сейчас я его найду…

— Мы вместе пойдем искать Кирилку, — сказал незнакомец и, как был, прямо в свитере, вышел вместе с Опанасом на улицу, только на голову нахлобучил меховую шапку с длинными, до пояса, тоже меховыми ушами.

Чайник кипел чуть ли не целый час, гневно выбрасывая из носика белые облачка пара. Он фыркал, пыхтел, булькал, стараясь изо всех сил напомнить о своем существовании. И нужно было окончательно оглохнуть, чтобы не слыхать этого сердитого голоса. В конце концов даже крышечка с костяной пуговкой принялась подплясывать, тоже стараясь звенеть как можно громче.

Но они ничего не слыхали. Они были слишком расстроены, чтобы обращать внимание на такие пустяки, как кипящий чайник, хотя бы этот чайник выходил из себя от злости и пускал пары, как самый настоящий паровой котел.

Они все еще так и стояли в прихожей, Петрик и мама. Петрик, как пришел из школы, в шубке и с портфелем, а мама в своем голубом кухонном переднике и с мокрым полотенцем через плечо. И они были очень взволнованные и расстроенные.

— Как ты мог? Как ты мог? — в который раз дрожащим голосом повторяла мама. — Я все понимаю, но как ты мог так сказать?

Петрик рыдал. Растирая слезы то маминым фартуком, то рукавом своей шубы, то кухонным полотенцем, всем, что попадало под руку, и захлебываясь, он говорил:

— Сам не знаю… Сам не знаю… что на меня нашло…

Он уже рассказал ей обо всем. И о том, как он на катке поссорился с Опанасом и как Опанас с Кирилкой все шептались, а с ним не хотели дружить; и как ему из-за этого стало обидно, хотя, может, он сам перед ними виноват; и как он пошел на большой переменке к Леве Михайлову поговорить о той самой марке из страны Гонделупы, а Лева с ним не захотел разговаривать, а прогнал его да еще назвал «дураком» и еще разными плохими словами; и как ему стало еще обиднее; и как он после этого плакал. А потом Кирилка стоял у доски, как пень. И что на него тоже нашло — это на Кирилку, — когда он хорошо знает таблицу на четыре. А ему, Петрику, тоже было ужасно неприятно, потому что ведь он взялся, чтобы Кирилка хорошо учился до самой весны. А уж потом все получилось так, что вспомнить стыдно. И теперь, как ему быть с Клавдией Сергеевной? И с Кирилкой? И что скажут все ребята? И Опанас?