Самуил Полетаев - Антон и Зяблик

Но нет, он встряхивался и снова тащился в свой бесконечный путь. Круги, которые он делал, были совсем уже маленькими, их можно было обвести простым школьным циркулем. Маленькие глазки были запорошены пылью и казались незрячими, но мальчику чудилось, что, даже слепые, они светятся тихим упорством.

В тот вечер Славка на рыбалку не пошел. Он лечил жука: носил ему стебельки травы, пытался влить сладкой водички. Но жук не разжимал челюстей и только ждал, когда его опустят на пол, чтобы дальше ползти и ползли к своей неизвестной цели.

Славка вынес его на улицу. Он очень хотел, чтобы жук улетел, он с радостью отпустил бы его на волю, лишь бы нашлись в нем силы для полета! Он подбрасывал его вверх, но жук падал в траву и оставался лежать, чуть привалившись набок. Неужели свобода ему уже не нужна?

Славка поднял жука и побежал в поле, туда, где он когда-то поймал его. Жук был тогда полон жизни, удержать его в ладони было не так-то легко. Упрямый и цепкий, он продирался наружу, отталкиваясь мощными лапками, и казалось, нет такой силы, которая могла бы его остановить. Теперь же это был немощный инвалид, в котором все было мертво, почти все, кроме непонятного и ничем не истребимого стремления к движению.

Славка остановился, огляделся в наступившей темноте и раскрыл ладонь. Жук начал нежно царапать кожу на ладони, и тогда Славка, вздохнув, подкинул его вверх…

И - о чудо! - жук прошуршал в воздухе и улетел. Но, может быть, Славке показалось так, потому что он сильно хотел этого? Или это прошелестел налетевший от реки ветерок?

Славка побрел домой, полный неясной тревоги, а ночью приснилось ему, что пришел почтальон, принес ему медаль, много денег, целых сто тысяч - вознаграждение академии, изучающей жуков, за редкую научную находку, - и за Славкой толпой ходили ребята, предлагая ножики, крючки и блесны. Но он закричал: «Не нужны мне ваши блесны и деньги не нужны!» Ему во сне стало очень обидно и почему-то захотелось плакать…

Когда он проснулся, было совсем светло, солнце било в окна, полыхая на бревенчатой стене, во дворе кричали воробьи. О жуке он не вспомнил и соображал теперь лишь об одном: удочки собрать, накопать червей на огороде и скорей на речку, чтобы обловить сегодня всех ребят.

Гостиницы в поселке, где можно было бы остановиться и отдохнуть до утра, не было, а до первого автобуса оставалось еще часа три. Антон послонялся возле станции и вернулся в зал ожидания. Волик дремал, погрузившись по уши в воротничок курточки, нахохленный, как цыпленок. Он сонно посмотрел на отца, не узнавая, и оторопело пошарил руками, - чемодан был на месте.

- Едем, папа?

Антон задумчиво посмотрел на сына. Потом подсел рядом и осторожно потрепал его по щеке.

- Послушай, Зяблик, не пройтись ли нам пешком? Двадцать верст, конечно, не пустяк, но неужто мы дураки торчать здесь, когда можно пройтись? Я, например, за. А ты?

Волик не изъявил особой радости, но тут же встал, - голенастый, длинный, в свои тринадцать лет уже почти догнавший отца, - передернулся от прохлады и взялся за ручку чемодана.

- Торопиться не будем, никто нас не гонит.

Антон взял у сына чемодан и направился к выходу.

Было раннее утро, сумеречное и прохладное, с росой, лежавшей на редких булыжниках площади, и низким солнцем, еще зыбким после ночного тумана. Прямо от станции начинался поселок - избы в два ряда, мальвы под окнами, плетни, заросшие вьюнком, сады вперемежку с огородами. Антон сосал пустой мундштук, оглядывался и все рассказывал, рассказывал - не то самому себе, не то Воли-ку - о том, что было здесь когда-то, до войны еще.

Вот здесь была крупорушка с конным приводом, на которую приезжали из соседних деревень, и мальчишки катались на ее кругу, бегая за лошадьми и в то же время не двигаясь с места.

А вон там, за станцией, в парке из старых лип стоял железнодорожный клуб - когда-то барский дом, с просторным звонким залом, где ребята играли даже в салки, с пыльной библиотекой, в шкафах которой еще хранились книги с портретами российских императоров. В клуб приезжали когда-то цирковые труппы, артисты, известные поэты и лекторы из самой Москвы.

- Н-да! - вздыхал отец, и глаза его блестели. - Прямо не верится!

Волик шел за отцом, оглядываясь и не очень ясно понимая, о чем говорит отец: клуб, артисты, поэты как-то не вязались с тощими топольками и акациями вдоль оград, одиноким обелиском посредине клумбы, сельпо с тяжелым сарайным замком на дверях и ставнях - со всем, что можно было увидеть на площади, пустынной и гулкой в этот ранний час.