Самуил Полетаев: Второе небо

На причале сидел человек и смотрел на черную полынью, в которой лениво кружились льдины. Он сжимал в руке блокнот, был чем-то сильно захвачен и не заметил мальчика, который подкрался сзади и осторожно заглянул через его плечо. Но вот мальчик шмыгнул носом, и человек, сидевший на причале, вздрогнул и обернулся.

— Ты откуда такой, мужичок с ноготок?

Востроглазый, в полушубке, перетянутом веревочкой, в больших кирзовых сапогах, мальчишка был действительно похож на мужичка — кургузый и шустрый такой мужичок-лесовичок, изнемогающий от любопытства.

— Зовут-то тебя как? — спросил человек, поднимаясь. Мужичок почему-то оробел и отступил на шаг.

— Тимкой, — буркнул он и пристально, исподлобья оглядел человека. — А вы кто будете такой? Писатель, да?

Человек спрятал блокнот в карман.

— А ты как догадался? На лбу написано, что ли?

— Фамилия ваша Рощин?

— Может, мы с тобой уже знакомы? — удивился человек.

— Так про вас в школе еще утром объявили, вот меня за вами и послали. А то дороги все развезло — как один дойдете?

— Ну, веди, раз послали.

Тимка пошел вперед, недоверчиво оглядываясь: неужто и вправду писатель? Разве такие бывают? Писатели, те худые, с козлиной бородкой, сутулые, оттого что сидят весь день за столом и пишут и пишут, а этот — плечи крутые, щеки толстые и глаза щелочкой, как у совхозного конюха Савелия. Правда, очки и еще усы под носом ежиком торчат, так этим кого сейчас удивишь? Особенное в нем было только пальто — мех виден из-под полы и тепло в нем, наверно, как на печке. Тимка таких и не видел даже.

В лесу, куда они вошли, чернели талые лужицы, и весь он был еще голый, без листьев, просторный и светлый от солнца, как недостроенный дом. Тимка разогнался и прыгнул через канавку, полную снега и воды. Рощин постоял перед канавкой, потом отошел на несколько шагов, разогнался и прыгнул, да так, что зачерпнул ботинком воду.

— Эх, вы, — рассмеялся Тимка, — прыгать не умеете!

— Машину мне предлагали, — усмехнулся Рощин, — а я, чудак, отказался. Ну, однако, ничего страшного не произошло. Ведь не пропаду я с тобой, как думаешь?

— Со мной? Не. Не пропадете! — заверил Тимка.

Вскоре они вышли из лесу, дорога пошла подсохшая и крепкая. Впереди раскинулись озимые поля, от яркой зелени слепило глаза, и это было удивительно: еще зима не повсюду сошла, а из земли уже лезла нетерпеливая весна. Рощину стало жарко в своей шубе-печке, он расстегнул ее сверху и шумно вздохнул.

— А места здесь красивые, не правда ли? — сказал он.

Тимка неуверенно огляделся вокруг: он никогда не задумывался над этим. Он потоптался, не зная, что сказать, опустил глаза и, краснея, спросил:

— Я вас, дяденька, чего хотел спросить: вы давно писатель?

— А тебе интересно знать?

— Ага.

— Сам небось пишешь, признавайся?

— Да нет… — помялся Тимка. — Стишок, правда, в стенгазету написал, а еще умею в рифму говорить… Да это что! Я вот хочу знать, как это книжки делаются: брешут писатели или по правде пишут?

Рощин замедлил шаги, раздул щеки и сощурил глаза, так что и щелочек даже стало не видно, таким мудреным показался ему вопрос.

— Как бы это тебе получше объяснить? — начал Рощин и прокашлялся. — Можно и приврать, конечно, если умеючи. Главное, видишь ли, чтобы все как в жизни получалось… Я понятно говорю?

— Понятно, — кивнул Тимка. — Это, наверно, как у нас ребята в брехалки играют.

— Во что? — не понял Рощин.

— В брехалки. Соберутся и давай играть в щелчки, кто кого перебрешет.

— Хм!.. Любопытно… А что же это все-таки поточнее?

— А это просто: скажешь брехалку, а тебя сбивают. Новую скажешь, а тебя опять. За каждую брехалку щелчок даешь, а не сумеешь соврать — сам получай. Вот и вся наука.

— Понятно, — кивнул Рощин, хотя ничего не понимал. — Ну, а как все-таки играют в нее, с чего начинают?

— Как щелчок получите, сразу поймете, — усмехнулся Тимка.

— А ты их, наверно, много получал?

— Я-то? Не. Меня никто не сбивал.

— А может, я собью?

— Давайте спробуем, — охотно согласился Тимка. — Только как будем с вами играть: понарошку или на щелчки?