Владимир Добряков - Одиннадцать бестолковых

И Любка села. Захлопнула крышку парты.

— Что ж, — сказала Нина Сергеевна, — пожалуй, ты права. Но мне кажется, что тот, кто вырезал эту недостойную надпись, уже сейчас раскаивается и, конечно, понимает, как ничтожен и некрасив его поступок.

А ведь Нина Сергеевна это правильно угадала. Но что́ толку — дело сделано, не поправишь.

Несколько дней после этого я чувствовал себя неважно. И, если честно признаться, ребятам в глаза прямо смотреть не мог. Все-таки очень это неприятно, когда подходит, например, ко мне Валька Черемухин и говорит:

— Ух, если бы знал я, кто на Любку написал, рожу бы набил!

А Сережка говорил мне так:

— И ведь, понимаешь, ходит, подлец, среди нас и молчит, не признается. А наверно, из-за него и на нас думают. И на меня, и на тебя. Ну и скотина!..

Да, вот как оно получилось. А еще хотел сначала похвастаться перед ребятами — смотрите, мол, какой я герой! А на деле выходит, что молчи и не заикайся никому.

И хоть бы парту Любка переменила! Не хочет. Один раз дежурные убирали класс и переставили ее парту в самый последний ряд. Так нет, опять на прежнее место перетащила.

— Я, — говорит, — не боюсь. Пусть будет стыдно тому, кто это вырезал…

А тем временем дела в нашем классе, как говорили на собраниях, шли в гору. В начале второй четверти восемь человек в классе были с двойками, а к концу четверти ни одного двоечника не осталось. Я тоже двойку по геометрии исправил. За подсказки стали здорово преследовать. Морозова по географии подсказывала, так ее потом в стенгазете такой изобразили, что все чуть со смеху не попадали, а она два дня с мокрыми глазами ходила и все клянчила, чтобы сняли газету. И вообще дисциплина в классе стала лучше, даже не сравнить с тем, что было при Вальке Черемухине.

А Нина Сергеевна каждый день, наверно, к кому-нибудь из учеников на дом ходила. Только и слышно: к нам вчера приходила, у нас была… Я тоже сижу однажды вечером — как раз ботинок себе подбивал — слышу: стучат. Открыл дверь, а это Нина Сергеевна. Отца не было — в вечернюю смену работал. Посидела она, расспросила, как с отцом живем, кто обед готовит, куда отдаем стирать белье. Думал, жалеть будет, а она ничего, только и сказала, когда уходила:

— А я, Костя, ленинградскую блокаду в войну пережила. Совсем еще девочкой была. Думали, не выживем. Но видишь — выжила. Ну, до свидания. Отцу привет передай.

О случае с Любкиной партой скоро совсем перестали вспоминать. Кто-то замазал буквы чернилами, и их почти не было видно. Я уже и сам редко вспоминал об этом. Но к Любке с тех пор стал относиться иначе. Девчонка она, если уж сказать по правде, неплохая.

Во-первых, справедливая. Кричать без толку не любит. Вообще, свойская, без всяких там штучек. И еще она красивая. Аккуратная всегда, белый кружевной воротничок, белые манжетки; косички тугие, золотистые, как проволока в катушке, блестят. У нее и лоб, и щеки, и подбородок с ямочкой — все блестит, будто она только из бани вышла.

Следить за чистотой и порядком было самое любимое ее дело. То, что в классе выдумали эту санитарную комиссию и проверку чистоты — это ее затея, я точно знаю. В комиссию выбрали Светку Соловьеву и Пашу Евдокимову. Ох, и попортила эта комиссия мне крови! Придешь утром, а Светка и Паша — тут как тут, раньше всех заявились. Важные, с красными крестами на рукавах. У Паши — специальная тетрадочка.

— Покажи, — говорят, руки… А ну-ка, что в ушах?.. Расстегни воротник…

Терпеть не мог я этих осмотров! Но с ними — со Светкой и Пашей — еще можно было ладить. Например, тише и безвредней Паши в классе у нас девочки не было. Да и Светка — не из самых занозистых. Меня, во всяком случае, понимала без лишних слов. Если уж очень начнет придираться — покажу ей кулак, она и успокаивается. А Паша и вовсе не скандалила. Скажет для порядка:

— Рубашку пора сменить… Уши вымой… — И поставит галочку в своей тетрадке.

Все бы так ничего шло, да только вдруг заболела Паша. И назначили тогда вместо нее Томку Попову.

Вот в первый же день после этого я и схлестнулся с ней. То всегда Светка подходила первая проверять чистоту, а тут Томка в самые главные начальники себя записала. Я еще и портфель не успел положить в парту, а Томка уже стоит возле меня и командует!

— Показывай руки!

— Что значит — показывай? Тоже командирша!

Но я все-таки стерпел: не стал с ней ругаться. Показал руки.

Чего она в них нашла? Руки как руки. Ну, может, не такие чистые, как у других, но ничего особенного. У меня всегда такие руки. Грязь под ногтями. Подумаешь, какой ужас! А горластая Томка расшумелась, будто я настоящий преступник. «Как тебе не стыдно с такими руками ходить! У тебя под каждым ногтем — миллион микробов!»