Владимир Добряков: Что берешь в дорогу

— Хватит! — Вадим стукнул кулаком по стойке и смахнул со стены окурок.

Получилось это резко, неожиданно и громко. На них оглянулись. Бородатый парень в джинсах поморщился:

— Мужики, если вы… отношения выяснять — только не здесь.

— Ясно, — кивнул Вадим, — будем тихо… — И опять, взяв Сергея за руку, почти зашептал: — Может, наврал все этот писатель? Кто такой? Может, из него песок сыплется, а ты явился — молодой, полон сил, рукопись на стол. Зависть?

— Нет, Вадим, писатель в средних годах, талантливый, с сочувствием говорил. Все правильно — плохо я написал. Шаблонная ситуация, образы бледные, выпендриваюсь, умничаю, куда-то заносит. А вон ведь: вознамерился учить людей, как надо жить!

— Это он так сказал?

— Не в таких, конечно, словах, но… Жизнь, Вадя, чудо знать. На своей шкуре прочувствовать. Толстой своих «Казаков» да «Севастопольские рассказы» написал, когда сам пороху понюхал. Сам все увидел.

— Ну, — оживился Вадим, — вот и тебе надо сначала поглядеть, потереться в жизни. Потом что-то и сотворишь. Так, наверно, книги-то пишутся.

— Понимаешь, — страдальчески вздохнул Сергей, — я весь наверху. Как на реке льдина. Пригрело, и нет ее. А настоящий писатель, это он правильно сказал, как айсберг. Будто и мало наверху, а там, под водой, главная масса.

— Да, — задумчиво сказал Вадим, — за трудное дело взялся.

— И знаешь, — сказал Сергей, — чем он больше всего меня прибил? Личностью надо быть. Вот корень. Толстой, Чехов, Шолохов… да любой большой писатель — это ведь личность. А я… Потому и листал утром брошюрки, все искал, почему нет во мне этого стержня крепкого. Вот как даже у тебя, например. Почему? Мечусь, прыгаю, туфли, Морис из парикмахерской, вельветовые джинсы. Голова кругом, пыль летит. Это, что ли, сущность моя, главное? А стержень, личность где?

— Может, наговариваешь все-таки на себя?

— Вадя, ты добрый человек. Ты не можешь видеть, когда кто-то рядом мучается, да еще школьный друг, товарищ.

— Сережка, а мне кажется, дело в том, что человек, когда он по лестнице взбирается… ну, к цели своей идет, он должен наступать на каждую ступеньку. А если через две-три ступеньки сразу лезть — сорваться можно.

— Обожди. — Сергей нацелил взгляд в пустое блюдечко. — Лестница… В этом что-то есть. Хорошо сравнил. Даже стоит записать. — Он полез в карман, но ручки не нашел. — Ничего, запомню. Емкий образ. Хотя, конечно, кто-нибудь уже сказал. Тут, Вадя, какая еще беда: все хорошие стоящие мысли уже расхватали. Что ни придумай — было, до тебя устели. Но все равно хорошо: наступать на каждую ступеньку.

— А идти можно по-всякому, — развивая мысль о лестнице, добавил Вадим. — Один тихим шагом взбирается, а другой как пожарник. Это уж от настойчивости зависит, от способностей, какой у кого характер.

— Вот, — с досадой прищелкнул пальцами Сергей, — снова упирается в характер. В стержень.

— Сережа, — убежденно сказал Вадим, — просто у тебя сейчас все в черном цвете. И посмотри, сам подумай: если у тебя хватило ума и характера — учти, характера тоже! — таким судом себя осудить, то… — Вадим снова взял его руку и крепко стиснул. — Все будет, Сережа, в порядке! Вот вспомнишь меня!.. Пойдем на воздух. Тут голова треснет.

По крутым ступенькам поднялись на улицу. Было темно, тихо, на первом этаже голубело переменчивым светом окно — там шла передача по телевизору. Откуда-то ясно доносило вкусным запахом печеного хлеба.

— Вот где жизнь-то! — полной грудью вздохнул Вадим. — А мы целый вечер словно в газовой камере.

Свежий прохладный воздух, чуть обжигавший ноздри, россыпь неярких звезд в темной, густой, неподвижной вышине как-то и Сергея вдруг успокоили, в душе затеплилась надежда: может, не так уж все и плохо? Может, именно с этого — битья, позора, отчаяния — и начинается он, настоящий, понявший что-то главное? И Вадьке спасибо. Прост, прост, а в уме и характере не откажешь. Наверно, на таких и держится мир. Хорошо, что пришел к нему. Хотя, если бы не Сабина…

— Вадь, — проговорил Сергей, — я ведь к тебе с поручением приходил. Могу даже потребовать, чтобы сплясал.

— Сплясать? Запросто!

Настроение у Вадима оттого, что выбрался наконец из вонючего, прокуренного подвала, что неожиданный и трудный разговор с Сергеем закончился в общем, кажется, хорошо, сразу поднялось, он подхватил Сергея под мышки и вальсом по щербатому тротуару прошелся с ним несколько кругов. И лишь потом сообразил:

— Какое поручение?

— Сабина звонила. Три часа назад. Понял?