Альберт Сахаров - Одолень-трава

— А-а, — вяло махнул рукой Гаврюша.

Иван Аристархович взял у него из рук рисунки.

— Ну, ты зря машешь руками, совсем неплохо, — сказал он. — Цвет взят хорошо. Правда, дальний план не совсем верен, чуть лезет наперёд, где-то тут ты потерял общий тон.

Иван Аристархович взял второй рисунок, долго разглядывал, молчал.

— Что это за лиловые деревья? — недоуменно ткнул он пальцем в рисунок.

— Да так как-то вышло, я и сам не понял, — смешался Гаврюша. — Вроде так лучше.

— Хм-хм, — неопределённо хмыкнул Иван Аристархович. И недовольно добавил: — В этюде нужно следовать правде, в данном случае природе.

— Мне казалось, так лучше, — упавшим голосом сказал Гаврюша.

— Лучше? — усмехнулся Иван Аристархович. — Лучше, на мой взгляд, переписать.

— Нет, так лучше, — уткнувшись взглядом в землю, тихо повторил Гаврюша.

Иван Аристархович удивлённо посмотрел на него, словно увидел впервые, и молча вернул рисунок. Воцарилось молчание. Иван Аристархович, не торопясь, собрал кисти и краски, забрёл в воду, долго мыл руки.

Вернувшись, сказал:

— Знаешь, а может быть, ты и прав. Без фантазии живопись мертва. Но вот как нужно фантазировать, тут я уже тебе не советчик. — И он мягко улыбнулся.

От этой улыбки учителя у Гаврюши запершило в горле.

— Вот смотрю я на тебя, дружок, — вздохнул Иван Аристархович, — и по-хорошему завидую. И я когда-то мечтал стать художником, живописцем. Да не вышло. Жизнь, брат, круто заворачивала. Не до того было. Зато теперь перед вами все дороги открыты. Только дерзайте. Вот закончишь школу — и поступай в художественное училище. Учись, работай…

— Ой, я как подумаю об этом — мороз по коже, — слабо улыбнулся Гаврюша.

— Это хорошо, что «мороз». А бояться нечего. Ты выбрал свою дорогу, так ступай по ней до конца. Будет трудно, всё будет. Но за свою мечту надо бороться. И ещё запомни, всё лучшее, всё самое светлое и высокое художник может черпать прежде всего у своего народа. Живи его сердцем. Помни об этом, дружок. Всегда помни.

И, словно подтверждая слова учителя, пролетающие над головой лебеди звонко и протяжно обронили с ослепительной высоты неба: помни, помни, помни…

Как быстро летит время! Вот и десятый класс закончен.

Вместе с Иваном Аристарховичем Гаврюша отобрал лучшие из своих рисунков и отослал с документами в столичное художественное училище. Вскоре пришёл вызов на экзамены.

Провожали его отец с матерью. Старший брат служил в армии. Дашутка отдыхала в пионерском лагере. С Иваном Аристарховичем они простились накануне, учитель был нездоров и просил извинить его, что не сможет прийти к пароходу.

Гаврюша подхватил свой вместительный чемоданище, набитый в основном книгами, этюдами, альбомами, красками, и они спустились на палубу буксирчика, который доставлял пассажиров к громаде морского парохода, стоящего на рейде.

Буксирчик надсадно просвистел и стал неспешно отходить от берега. Солнце высветлило выбившиеся из-под платка волосы матери. Гаврюша с болью увидел в них седую прядь.

— Да с людьми-то, парень, живи ладом, — шептала мать. У неё дрожали губы, в глазах стояли слёзы. — Деньги-то по-пустому не трать, отец-то у нас не густо получает. Да пиши, пиши почаще.

Отец взял Гаврюшу за плечи.

— Ну ладно, сын. Не ленись, хороших людей не сторонись. Давай будем прощаться.

Гаврюша прижался к колючей щеке отца. «Только бы не зареветь», — проглотил он шершавый горячий комок, застрявший в горле. Музыка, низвергавшаяся из репродуктора, смолкла. «Передаём последние известия… К переговорам о перемирии в Корее… Очередной провал провокаторов в Берлине… Сотни тысяч тонн металла сверх плана…» — обрывками долетало до сознания Гаврюши.

Буксир мягко толкнулся в высокий борт парохода. С него опустили трап. Гаврюша взял свой чемодан и стал подниматься по трапу. Поставил чемодан на свежевымытую палубу, опёрся на поручни. Отец увидел его, замахал рукой. Заскрипели лебёдки, трап медленно пополз вверх. Сверху раздался басовитый глубокий рёв гудка. Буксир ответил долгим пронзительным свистом и стал медленно отходить в сторону.

Гаврюша почти не слышал и не замечал, как лязгала в носовых клюзах якорная цепь, как под форштевнем зажурчала вода. Тронулись, пошли назад берега. Всё меньше и меньше угор, всё ниже и тоньше заводская труба. Вот уже и людей невозможно различить. Над рекой прокатился прощальный длинный гудок. Мимо поплыли лесобиржа, дамбы с пришвартовавшимися лесовозами. Только теперь он ощутил, как бесконечно дорого ему то, что окружало его все эти годы. У него было такое чувство, словно всё это он отрывает от своего сердца, отрывает навсегда.