Альберт Сахаров - Одолень-трава

Закончив рисунок, Гаврюша откинулся, посмотрел на свою работу как бы со стороны и чуть не застонал от огорченья. Ну разве это пароход, разве это река? Все так плоско, темно, какие-то сплошные грязные сгустки и подтёки. Дальний берег лезет наперёд, пароход занял полреки. А дым-то, дым-то! Эх, сколько краски испортил зря! Гаврюша взял новый лист бумаги и снова склонился над рисунком.

На первых порах краски никак не хотели слушаться, разбегались, расплывались во все стороны, бумага от избытка воды размокала и вздувалась буграми. Изображение получалось невыразительным, мёртвым. И самое обидное — совета попросить было не у кого. Ни учителей по рисунку, ни художников в посёлке не было, книг по искусству живописи в библиотеке тоже не нашлось. Приходилось доходить до всего самому.

Гаврюша невольно стал пристальней всматриваться в окружающее и с радостным удивлением замечал теперь то, что раньше как-то ускользало от его внимания. У него словно с глаз сняли пелену.

Как-то они с матерью пилили дрова. Как всегда зимой, стемнело рано. Было тихо и морозно, хорошо и остро пахло смолистыми опилками. Зажглись окна. Куча дров всё росла и росла. Гаврюша разогнул спину и вдруг рассмеялся:

— Мама, посмотри, какой снег!

— Какой такой, парень, снег? — отозвалась безразлично мать. — Белый, обыкновенный, какой же ещё.

— Да ведь он же синий, синий! — закричал Гаврюша и бросился в дом. Он вырвал из альбома лист бумаги, плеснул в стакан воды и, не раздеваясь, набросал карандашом рисунок. И, волнуясь, набрал полную кисть синей краски. «Вот здесь светлей — это сугроб, и здесь снег светлый, и на крыше тоже, — шептал он про себя. — А стены дома тёмно-тёмно-синие. И дерево тоже, и соседский дом. Нет, он чуть светлее, я же помню, он светлее. А в окне жёлтый свет — вот так, и под окном пятна света. А небо темнее снега и чуть с голубизной…» Когда он кончил и отодвинулся — чуть не вскрикнул от восторга! Вечер, синий вечер был на листке! Вот чудо!

— Мама! — кинулся он к матери, вошедшей в избу с охапкой дров. — Мама, глянь-ко!

Мать взяла рисунок в руки и долго разглядывала, улыбаясь.

— Ой, парень, и взаправду зимний вечер. И снег-то синий, как же я раньше-то не видела. — И, привлекая сына к себе, радостно сказала: — И в кого только ты такой, востроглазый, уродился?

Он вывернулся из её рук и бросился на двор.

В вызвездившемся небе тем временем точно приоткрылась волшебная щель, и по бездонной темноте свода лёгким зеленоватым светом пробежала волна сиянья. Сполохи — северное сиянье! И вдруг, точно из рукава невидимого исполина-волшебника, метнулась и пролетела в половину неба огромная ослепительно светящаяся дуга и, словно бешеная, заходила, заметалась, раздергиваясь на ленты зелёного дыма. Сиянье крепло. И вот оно, набрав силы, окрасилось во все цвета радуги и заполыхало, беззвучное, огромное и оттого ещё более величественное и непостижимое. С открытым ртом, запрокинув голову, следил за ним Гаврюша. Сколько раз видел он сиянье зимними ясными ночами, и всегда оно было таким удивительным и таким неповторимым. «Мне никогда не нарисовать его», — с горечью подумал он, и радость синего вечера, которая жила и пела в нём ещё полчаса назад, потускнела, померкла и почти растаяла, стёртая могучим полыханьем великого неба.

Как-то раз, когда Гаврюша рисовал заголовок для классной стенгазеты, к Саньке пришёл дружок Виталий и между делом упомянул, что в поселковой чайной повесили такую картину — закачаешься. Гаврюша не стал вдаваться в расспросы. На ходу накинул пальтишко, и ноги сами, со всей скоростью, на какую они были способны, понесли его в чайную. Задыхаясь от волнения и бега, вкатился он в пропахший щами, блинами и табаком людный зал. Картина висела в углу, над головой буфетчицы. Ныряя под руки, расталкивая пахнущих смолистыми опилками лесопильщиков, пропитанных мазутом и бензином шофёров, он протиснулся к прилавку и впился жадным взглядом в волшебный четырёхугольник в грубо покрашенной бронзовой раме.

Картина была написана не виданными им доселе масляными красками. На ней были изображены овощи и фрукты, из книг он знал — такие полотна называются натюрмортами. Он был сражён — какие там были краски! Они горели, жгли, блестели, переливаясь из одного тона в другой! Вот яблоко — красное, но сколько тут красных оттенков, от очень светлого, алого, до тёмного, густого, как бычья кровь. На бочку яблока блик — да ведь он же лиловый! А зелёные цвета, все новые, и один к одному, как ковёр многоцветный. Вот жёлтый лимон, но разве он только жёлтый? Вон зелень на бочку, и синяя тень, и даже розовые блики от лежащего рядом яблока. А вишни-то, вишни в тарелке, как кораллы в мамином ожерелье! Рядом разрезанный, полыхающий арбуз, которого он никогда не пробовал. Батюшки мои, сколько тут цвета! И всё такое разное, а как всё вместе хорошо да ладно.