Магда Сабо - Дверь

И я направилась к двери: довольно на первый раз. Но слово, произнесенное ею, меня остановило. «Магдушка» — сказала она мне.

Меня только родители называли так, и я застыла в немом ожидании, как вкопанная. Сердце у меня забилось. Стыд за свою ложь — и надежда; сознание вины — и чувство облегчения боролись во мне. А она подозвала к себе слабым мановением. И дрогнувшим, надтреснутым голосом — словно легкий электрический треск послышался в нем, не резкий, а вот как отдирается ветхая обивка — вновь выговорила мое уменьшительное имя. Я присела на краешек кровати. Эмеренц взяла меня за руку и, перебирая по очереди мои пальцы, сказала:

— Всю эту гадость вонючую? Всю гнусь и пакость? Одна, этими вот непривычными руками? И ночью, чтобы не видели?

Я отвернулась, не выдержав ее взгляда. А она — вот самое ошеломительное, самое потрясающее мгновение в моей жизни — взяла вдруг мои пальцы в рот и сжала беззубыми деснами. Увидел бы кто нас, подумал бы: извращенки! Или полоумные. Но я-то знала, что это значит: пес так хватал за руку, не умея звуками выразить свою преданность, свое счастье. Эмеренц давала мне понять, что ошиблась, благодарила, что я не выдала ее, а спасла, что соседи ничего не видели и не знают; что доброе ее имя не пострадало — и можно вернуться, не рискуя стать общим посмешищем. Поистине немного в моем прошлом минут, при воспоминании о которых мороз подирает по коже, и эта была одна из них. Ни разу — ни до, ни после — дрожь радости и холодок ужаса не сливались воедино столь ощутимо. Да, теперь все в порядке. Да: вот кошки снуют вокруг нас, в оберегаемой толстыми ставнями темноте, возле несуществующего уже канапе, в призрачном Эмеренцевом царстве… Я отняла руку, чувствуя, что силы мне изменяют. Эмеренц коснулась моей щеки, мокрой от слез, спрашивая, что со мной, больше ведь ей стыдиться нечего, и она обещает поправиться поскорее. Я кое-как привела себя в порядок, а Эмеренц собрала печенье, плитки шоколада, велев отдать все Виоле.

Здоровье Эмеренц неуклонно улучшалось, подстриженные при санобработке локоны, обрамлявшие ее благородно вылепленное, без единой морщинки лицо, быстро отрастали. Будто бремя спало у нее с души, и все это замечали: врачи, неизменные посетительницы-соседки, подполковник. Я же по мере того, как она успокаивалась и веселела, становилась все более нервной, запутываясь в сетях неизбежной, неустранимой лжи. Решила опять посовещаться с лечащим врачом, который был совсем не в восторге от новых сложностей. Но и его совет был подождать: не открывать всей правды, пока подполковник не покрасит, не оборудует кухню и не навесит новую дверь. Я попыталась ему втолковать: сооруди мы хоть английские королевские покои, и те не заменят Эмеренц всего прежнего, привычного. И пожелай она, так давно сама обновила бы обстановку; но ведь кто знает, какие воспоминания связаны у нее с кухней, где двух одинаковых предметов было не найти? И дело не в ожидающих нас упреках, беда в том, что здоровье ее опять окажется под угрозой! Она ведь сразу сообразит: утварь новая, значит, что-то случилось — и именно то, что я ложью силюсь затушевать.

— Поймите же, — твердила я врачу, — эту женщину поддерживает сейчас сознание, что ее тайна сохранена! Что у нее прибрано и она не опозорена перед улицей, может спокойно возвращаться домой. И не в одиночестве окажется, а со своими кошками.

— Как-нибудь переживет, — утешал меня врач.

Я смотрела на него в полной безнадежности. Нет, не понял. Не понимает он Эмеренц.

Кошек между тем, желая хоть это для нее сберечь, искала вся округа. Описания их дать я не могла, так как видела всего раз; помнила только, что были среди них черно-белая и тигровая. И на главной улице нашли одну, задавленную машиной, которая в принципе могла быть кошкой Эмеренц; но остальные пропали бесследно. Невольно все уже поеживались в предвидении того, что неотвратимо последует. Опять стал скапливаться народ у квартиры Эмеренц, шириться круг занятых ее делами. Устраивались на приносимых с собой скамейках, табуретках и обсуждали проблему ее возвращения. Неоспоримой председательницей собраний стала теперь Шуту: к ней на опознание приносили и бездомных кошек. Аделька с увлечением ассистировала, хотя сама лишь мельком видела их у Эмеренц.

Единственно, кого не притягивала ее веранда-передняя, это Виолу. Собака чуяла чужих, и непривычные запахи ее отталкивали. Как раз в ту пору началась ее собачья одиссея, которая вполне могла окончиться трагически. К счастью, этого не случилось благодаря подполковнику. Он специальным циркуляром оповестил полицейские участки, районные ветслужбы и разъезжих живодеров, что в окрестностях бродит, разыскивая хозяйку, собака по кличке Виола (следовали описание примет и просьба доставить по прилагаемому адресу). Дело в том, что после нашего возвращения пес регулярно убегал и в поисках Эмеренц шастал по всей округе вплоть до пригородных лесов. Как-то он в крайнем возбуждении даже прибежал за мной, лихорадочным лаем призывая следовать за ним, явно желая что-то показать. Мы пробежали с ним две улицы, оказались у какой-то ограды, и тут он виновато поглядел на меня, словно прося не сердиться: дескать, того, что было, уже нет, опоздали. Я сразу догадалась: застал, наверно, в этом саду одну из Эмеренцевых кошек. Зная Виолу, она не убежала, но все равно успела к нашему появлению исчезнуть, отправясь странствовать дальше. Позже возле рынка женщины нашли дохлую кошку, похоже, растерзанную собакой, черно-белую, со звездочкой на груди, тоже, по всей вероятности, из пригретых Эмеренц. Она ведь вдолбила всем своим питомицам, что собака не тронет, вот и эта не подумала бежать от своего исконного врага. Остальные же все куда-то подевались, как в воду канули.