Магда Сабо - Дверь

Ночь в Гефсиманском саду я всегда воспринимала как бы со стороны Иисуса. И вот впервые подумала: а что же чувствовали Иоанн или, положим, Филипп, поняв: сопровождавший их на путях земных, чьи чудодейственные способности ведомы им лучше всех, ибо на их глазах свершилось воскрешение Лазаря и дочери Иаира — он, от кого до последнего дня исходили непостижимая сила, веяние жизни вечной, — предан?.. Что я скажу на это, спрашивает Бродарич? Стыд и срам, больше ничего! И я положила трубку. И это Шуту осмеливается предлагать, голячка Шуту, у которой не было ни гроша, пока Эмеренц не устроила ей этот ларек с помощью подполковника; та самая Шуту, которую она подкармливала, чей пустующий шкаф пополняла бельем?! Нет, дальше просто некуда. Впрочем, меня это не столько возмутило, сколько встревожило. Пока что Бродарич отклонил ее предложение, но что будет, когда беспомощная Эмеренц окажется дома?.. Жильцы рано или поздно вынуждены будут решиться на какой-то шаг: все ведь здесь либо очень пожилые, либо вечно занятые, бегают по делам, у всех почти, кроме основной, работа по совместительству; кому тут до снега и лопнувших труб! Никогда никого и дома не застанешь. Не будут же почтальон, трубочист, районные власти приноравливаться к распорядку очередного дежурного по дому! Или здоровье Эмеренц восстановится полностью и она будет выполнять прежнюю работу — или же придется ей оставить квартиру и уж навсегда поселиться у нас, так как вместе с местом теряется и площадь. И что тогда? Что, спрашивается, делать с ней, не могущей уже больше ходить, покупать, хлопотать, готовить, разносить свои благотворительные миски?.. Одному Богу известно.

На следующий день в больнице сказали, что меня искал главный врач, просит к нему зайти. Я уже представляла себе, чего он хочет и что скажет. Подобная же повадка у некоторых критиков: по неписаным правилам ремесла подкинуть какую-нибудь ничего не значащую похвалу в виде приманки. Автор и примется вертеть ее, мусолить, как старый пес — кость. Тут-то и удобней всего подстрелить. Сияя, принялся главврач восхвалять поразительную волю Эмеренц к жизни, ее душевные силы, которые позволили первоначальную депрессию преодолеть, привел объективные показатели: прибавку в весе, килограммы, которые набрало это выносливое, изначально крепкое тело. А известно ли мне, между прочим, что у нее катаракта садится на оба глаза? Нет? Ну, положим, не так страшно, чисто возрастное явление, телепередачи смотреть это пока не мешает, а читать она все равно ведь не читает.

Я поджидала выстрела, и он не замедлил.

— Надо, знаете, приучать ее к мысли, что придется домой отсюда перебираться. Ее и саму уже тянет к себе в палисадник. Жалеет, что начало лета пропустила, самую свою любимую пору. Вы ей всей правды не сказали, и правильно, иначе и не поправилась бы никогда. Но сейчас она достаточно окрепла, я считаю, может перенести. И вы уж, пожалуйста, попросите господина подполковника привести у нее дома все в порядок: мы ее выписываем на днях.

— Нет, нет, еще нельзя, это пока невозможно, — перебила я. — Мы еще не решили, как все будет. И комната ее не отремонтирована после дезинфекции, не сделано ничего. Нужно какое-то время обдумать все. Сейчас никак не можем, нет, это просто абсурд.

— Нисколько, — возразил главный врач, — тут нечего и обсуждать. Хорошо, неделю мы ее подержим, а вы за это время устройте все. Причем учтите: самостоятельно передвигаться она, если и будет, то очень и очень не скоро — и без ухода не сможет обойтись. Так что уж организуйте, кто будет ей готовить, покупать: вставать она ведь не сумеет. Судно тоже придется подавать. А мыть ее, перестилать постель, инъекции делать будет патронажная сестра, мы договорились через совет. Не сумеете в семейном или дружеском кругу все это уладить — наверняка господин подполковник подыщет для нее подходящее пристанище. Но, судя по общей расположенности к ней, кто-нибудь да возьмет ее к себе.

Ну точь-в-точь Шуту. Та же неотразимая логика.

— А если не захочет ни у кого жить? Как тогда, господин главный врач? — спросила я, почувствовав в ту же минуту, что сморозила глупость.

Не хочет он ее оставлять, не будет! Сейчас же воспротивится: как это? Дескать, Эмеренц — лицо недееспособное, от нее ничего уже не зависит, сама ничего не вправе решать.

Главврач встал, пропустив мое неловкое возражение мимо ушей, и с мягкой улыбкой пожал мне руку.

— Так, значит, уговорились. Отпускаю ее с тяжелым сердцем: мы все тут ее полюбили. Редкого ума человек, а организм — просто чудо, находка для геронтолога. Но я не могу отнимать койку у других, кого еще на ноги можно поставить. А ваша больная, похоже, останется полупарализованной, и до последних дней ее содержать мы, к сожалению, не в силах. И так уж мы больше, чем для кого бы то ни было, сделали для нее, можете мне поверить. Да, и еще, пожалуй, самое главное.