Магда Сабо - Дверь

В молодости я много фотографировала — неумело и плохим аппаратом. И день вручения премии вспоминается мне, словно снятый дважды на один и тот же кадр, как у меня иногда получалось по ошибке. Принеся однажды от фотографа проявленную пленку, я едва поверила своим глазам. Снятая мною мать одновременно как бы уходила и подходила: фигура ее запечатлелась в двойном ракурсе, в двояком, противоположно направленном повороте. Семья все показывала этот снимок знакомым как олицетворенное двуединство пространства-времени: образ их неделимой сопряженности. Подобное раздвоение испытывала в день награждения и я. Все, что происходило со мной и вокруг находило в душе двойное отражение: прямое и зеркальное.

День был очень насыщенный. Начался он с той тарелки мяса и поисков сбежавших кошек. Из комнаты Эмеренц кинулась я в больницу, где оказалась не одна: Шуту с Аделькой меня опередили. Втроем пришлось нам вынести неумолимое, равно непримиримое ко всем молчание пришедшей в сознание Эмеренц. Шуту все совала ей термос, но Эмеренц не принимала ни кофе, ни прохладительных напитков, ничего. Аделька кроме своих, притащила в сумке еще судки от жены мастера-умельца с куриным бульоном, и от Бродаричей, с бланманже. Эмеренц даже не взглянула: ни приношения, ни приветы ее не интересовали. Палатная сестра передавала позже, что от посетителей просто отбоя не было. На следующий день приходился праздник, и все спешили нанести визит накануне. Но удалялись, несколько даже обиженные: Эмеренц ни с кем не желала разговаривать. Я не принесла ничего и болтовней не досаждала, сидела молча, поглядывая на часы: сколько у меня еще времени и лишь изредка касаясь под простыней ее руки. Эмеренц только вздрагивала, ничем иным не отзываясь на мое прикосновение. В конце концов потерявший всякое терпение врач прикрикнул на Шуту с Аделью: неизвестно, мол, выживет ли еще больная, во всяком случае, она против лишних свидетелей; это, кажется, ясно. И незачем закармливать ее, заваливать продуктами, все равно не дотронется ни до чего; жизненно необходимое она и так получает в виде инъекций. Лучше дали бы ей отдохнуть, уж коли жаждете помочь. Он был прав, Эмеренц держалась со всеми, как со мной: закрывала глаза, чтобы не видеть никого и ничего.

Это лицо с сомкнутыми веками, подобие посмертной маски без зрачков, преследовало меня перед награждением, когда я из больницы спешила домой — надеть черное платье и перед зеркалом придать своему опрокинутому лицу более спокойное выражение. Помимо приглашения, большой конверт с постановлением о награде содержал еще много всяких полезных приложений, в том числе трафарет с виньеткой на лобовое стекло такси: пропуск к самому, устланному ковровой дорожкой парадному подъезду (очень кстати, ноги меня еле держали). Всю дорогу я молчала, да и на самом торжестве проронила едва несколько слов. Сколько ни припомню, получать что-нибудь в силу разных обстоятельств стоило мне всегда таких мучений, что после я бывала еле жива. Так и в тот раз. Свидетельство тому — мои сделанные тогда портреты. Еще перед вручением собрали нас в отдельном зале и сфотографировали в память о торжественном событии. И мне, даже несмотря на тогдашнюю загнанность, подумалось: как все это трагично и комично заодно! Снимок этот, который попадет куда-нибудь в пышный альбом и в официальный архив, запечатлеет совершенно превратные, искаженные тайным страхом черты. Лицо какой-то узревшей Медузу [58] Согласно древнегреческой мифологии люди от устрашающего вида и взгляда Медузы Горгоны навсегда застывали в неподвижности. античной героини. На торжество — чуть не прямиком от смертного одра. Что Эмеренц не выздоровеет, это мне не надо было подсказывать, это я знала не хуже врача. Как и то, что я всему виной.

«Не потому она не поправится, — вертелось на уме, пока губы выговаривали: «да-да», «конечно», «очень», «ну а как же» — не потому, что здоровье слабое; ее удивительный организм и эту напасть бы одолел, тем более при врачебном уходе, с помощью лекарств. Тут иная причина, недоступная врачебной науке: неподвластная никакому лечению Эмеренц не хочет больше жить, ибо рамки ее существования, окружавшая ее имя легенда попраны, разбиты, уничтожены. Безотказной утешительницей слыла, образцом, примером для всех; эти носовые платки, эти конфеты в бумажках белыми голубями выпархивали из карманов ее накрахмаленного передника. Эмеренц, снежная королева, всеобщая опора, летом — первая ягода, осенью — спелый каштан, зимой — теплая печеная тыква, весной — почка на живой изгороди… Эмеренц! Беспорочная, чистая, как слеза… Она со всеми нами была — и всем лучшим в нас: тем, чем нам хотелось быть… Всегда скромно повязанная платком, всегда невозмутимая, ничего она не просила, ни у кого не одалживалась, никому не жаловалась, сколько ни приходилось выносить… И вот в тот — единственный — раз, когда пожаловаться была готова, когда сил не хватило, меня не оказалось рядом. На телевидение отправилась выступать! Бросила ее в миг позора! В час болезни, которая сразила ее и все осквернила… Нет, смешно было подбирать тайный ключик к этому переменчивому нраву, этому капризному милосердию, которое побудило ее свой дом животными заселить. Эмеренц не по расчету добра, без задней мысли великодушна — и никогда не признавалась, как одинока. Только перед другими такими же сиротами приоткрывала собственную сиротливость… Сама, как Летучий Голландец, правила загадочным кораблем своего существования, носясь по неизведанным водам, по нечаянной прихоти ветров. Кажется, просто; но чем проще, тем труднее объяснить. Так что ни она, ни ее отношение к кошкам никогда уже не предстанут в истинном свете. Этот смрад и неубранные нечистоты, эта тухлая рыба, разбросанные куски утятины и курятины, шлепки овощного супа все, все заслонят. Скажут: тронулась старуха, хотя ум служил ей всегда безотказно, это лишь ее железную волю надломил физический недуг. Да и как, спрашивается, привести после инсульта в порядок все кругом и себя саму?.. Подобрать, вынести остатки еды?.. И то уже настоящее биологическое чудо, что подымалась все-таки — а в начале и приносимое забирала… Труд всей жизни порушен, доверие всей округи подорвано не очень, собственно говоря, и тяжелым, почти сразу отпустившим ударом, который выбил метлу у нее из рук».