Михаил Воронецкий - Новолунье

— Судьба...

— Да ты что, Нюрча! Какая судьба. Глупость. Ты не смотри, что он чертило здоровый. По бабьему делу — теленок. А она, я слухом пользовалась, девка стреляная была, не однажды... Вот и оплела.

— Пусть на себя пеняет.

— Да ему черта ли. Он доволен, как ребенок. Крутит она им, вертит как хочет. Вот и там то же было. Продала я дом. Они меня к себе выписали. Деньги на три части разделила: ей, ему и себе. Она шубку да платьев накупила. Ведь у ней, кроме спецовки да старой юбчонки, ничего не было. А тут сразу оделась в меха — что твоя иркутская губернаторша. Он — баян и пальто — тоже… А квартирка тесная. Он чуть свет — в рейс. Она потом встает, попьет чаю и — тоже на стройку. А я сижу, как чужая. Боюсь кусок взять. Он вечером приедет, если навеселе, вспомнит: иди, мама, поешь да выпей. Ну, заболела я. Доктора: не климат. Уезжать надо. А перед тем я деньги свои Гошке отдала. Давай, говорит, строиться буду. Пошел в столовую, выпил — их у него вытащили. Так вот и вернулись.

Воспомнил я этот подслушанный днем разговор и не поверил бабушке. «Нет, — думал я, — Валька хорошая. Вон какую плюху дала мальчишке, когда увидела, что они вдвоем на меня лезут. И подружиться со мной заставила».

В дверь толкнулись. Я услышал, как сразу же встала Валька и пошла в сени. Потом она пошепталась с вошедшим и открыла дверь в горницу.

— Старухи, вставайте, — весело сказала она, — Гошка приехал, поллитру привез.

Тетка Анна и бабушка Дарья, притворно ворча, быстро оделись, хотели будить Степаниду, спавшую с самого вечера сном праведницы, но передумали. Я притворился спящим. Слушал, как бабушка Дарья шептала тетке Анне:

— Ты, Нюрча, все не пей. Оставляй мне. Я буду под столом в стакан сливать. Мне — для втирания. Гошка, черт, жалеет для втирания — не дает. А у меня ломота — спасу нет...

Утром я пошел Степаниду провожать. Ее пробовали было оставить, но она никак:

— Я и так два дня проездила.

Всю дорогу до шоссе Степанида держала меня за руку, наказывала, как себя вести в гостях, — всех слушаться, в тайгу не ходить.

И, садясь в грузовик, тихо заплакала. Я отвернулся, чтобы и самому не заплакать.

— Я хочу домой, — сказал я.

— Нельзя, тетка Анна осерчает.

— Ну и черт с ней.

— Что ты, миленький! Как сильно соскучишься, напиши — я приеду за тобой.

В Казанцевой, ожидая попутки, Степанида задумалась и не сразу поняла, что кто-то взял ее за руку. Встрепенулась:

— Минька! Ты как здесь?

— Проше простого. Шел грузовик из Кызыла, я поднял руку — он остановился. Залез в кабину и приехал.

— Придется теперь обратно ехать, а то хватятся, шуму

наделают...

— Не хватятся. Я Ларьку попросил сбегать и все рассказать.

— Какого Ларьку?

— Друг мой. Мы вчера с ним подрались за воротами... Ну, а потом подружились.

— Вот умник ты какой, — погладила меня по щеке Степанида, — все уладил как следует. Ну, тогда домой поедем.

Постояли еще немного, и я спросил уже другим голосом:

— А ты заступишься, когда тетка Анна приедет?

— Боишься?

Я промолчал. И Степанида сказала:

— Обязательно заступлюсь. Хватит ей командовать. Ты теперь и сам взрослый. На-ка, бери деньги, покупай билеты. А я отдохну покамест...

Жизнь тетки Степаниды с новым замужеством вошла в спокойные берега, и это сразу же отразилось на внешности: она сильно раздобрела. У мужиков, как сойдутся трое-четверо, только и разговору о ней. Невольно слушая эти разговоры, я злился на отца: чего ему надо в тайге? А жене без него проходу нет.

Сегодня Степанида с утра стирала на берегу, возле бани, а мы с дедом под яром чинили лодку. Дед вырезал из старой жести заплаты, прилаживал к ним байковые лоскутья и прибивал все это к днищу перевернутой лодки. Днище чинено-перечинено. И что за чертов старик? Первый в деревне плотник, столяр, бондарь. А лодчонку выдолбить не может. Сегодня я спросил его об этом. Дед держал в губах маленькие гвоздики, которыми «пришивал» жестяные заплатки. Посмотрел на меня, как на дурачка, высыпал в ладонь гвозди, сказал:

— Чунарь ты, чунарь и есть. Бестолочь, да и только. Одно дело кадку собрать или гроб сколотить, а другое — лодку развести...

— Что мелешь? Разводят гусей, а лодки долбят.

Дед опять, как прежде, посмотрел на меня и сказал: Вот я и говорю: вроде большой, а голова не кумекает. Больше ничего не скажешь? Ты видел хоть одну тополину в лодку толщиной? Долбят... Выдолбить всяк дурак сможет. А вот развести ее после этого — голова нужна! Каждый к своему делу с малолетства привыкает. А если мы начнем друг у дружки дело перебивать — морокуй, что получится?