Михаил Воронецкий - Новолунье

— Да, — перебил я, словно очнувшись. — Я это все знаю, можешь не рассказывать.

Перед отъездом решил я все-таки посетить свою родимую Чибурдаиху.

Медленно спустился я с увала и пошел к протоке мимо крепких еще плетней и заборов, ограждающих не засаженные с весны огороды и пустые, зарастающие полынью дворы... Окна уцелевших изб не были закрыты ставнями, и казалось, что жители их никуда не уезжали, а просто прилегли под навесами и на чердаках, чтобы перекоротать в холодке нарастающую к полудню жару...

Было что-то жуткое в этих безмолвных пустых избах, сложенных из лиственничных бревен, которым стоять бы еще лет двести. Вот даже сруб колодца перед домом Побегаевых уцелел. Я машинально заглянул в его холодную темноту и отшатнулся. За спиной скрипнул ставень. Я огляделся. Все как было — ни души в деревне.

Вышел на «набережную» улицу. Прошел из конца в конец, к тальникам — тополевой роще, когда-то казавшейся такой высокой и широкой, а теперь — жиденькой и низкорослой... Остановился у длинной избушки. Что-то уж больно знакома. Да ведь это же наша усадьба — избушка, которую построил мой отец, когда пришел со службы в армии. Построил наспех, намереваясь в будущем перестроить, да так и не собрался. Но в этой избушке родился я и рос в ней. Потом мать избушку продала кому-то, к ней что-то пристроили — потому-то я не узнал ее сразу.

Но всю жизнь снится мне вот эта наспех сложенная избушка — только она... и только эта старая деревня.

Миновав деревню, я вышел к кладбищу на высоком кургане — могиле какого-то древнего хакасского рода.

Я поднялся на вершину кургана. Тоска, словно арканом, сдавила сердце. Нет, подумал я, сыновья моего стотысячного народа никогда не ложились умирать. Койбал, по преданию, умрет не иначе как от ножа в драке. Либо с конем со скалы в Енисей сорвется. А если и это минует и доживет до глубокой старости, то обязательно ночью в степи костер запалит, и сгорит в нем — как будто невзначай. Или на древнем кургане, в десяти шагах от юрты, прикончит себя из охотничьего ружья — и опять же все сделает так, чтобы подумали: невзначай. Койбал никогда не примирится с ожиданием смерти. Он всегда умирает неожиданно. Мысль о необходимости смерти приходит к нему в одно мгновенье — как вдохновенье к поэту, как озаренье к мудрецу...

Да, так было всегда в нашей деревне, и только мой дед, сильно обрусевший, нарушил этот обычай сведения счетов с жизнью…

Деревянных крестов уцелело мало, да и те стоят в наклон. Только один высокий крест из пролежавшей десятки лет на дне Енисея лиственницы и окаменевшей стоит прямо, на самой вершине кургана. Я узнал этот крест. В детстве я сколько раз спотыкался о него в потемках: дед заготовил себе крест лет за двадцать до смерти и положил на чердак, где я обычно спал летом. Я не был на похоронах деда, но крест меня сразу привел к его могиле. Такого креста не могло быть ни у кого в деревне...

Рядом холмик — без креста. Это могила бабушки. Я знаю, что деда похоронили рядом с бабушкой.

Они останутся здесь…

Сагыры — сапоги из мягкой кожи без каблуков (хакасское).

Изен — здравствуйте (хакасское).

Абачих — отец (хакасское).

Упруга — распорки в лодке.

Алып — воин (хакасское).

Тасхылы — вершины гор с вечным снегом (хакасское).