Михаил Воронецкий - Новолунье

— Эй, бабы! Передайте Серафиме Ганцевой, что ее мужик, Егор Ганцев, велел долго жить.

С минуту бабы молчали, ничего не понимая, потом кто-то крикнул негромко:

— Что брешете, черти!

— Не-ет, верно, бабы. Ваш плот разбило под Означенным, так вот мужики вяжут его заново.

— А остальные как? — крикнула молоденькая бабенка из новоселов, муж которой был в артели у дяди Егора.

— Остальные выплыли. Одни Егор утонул.

Так окончил свою жизнь последний в деревне плотогон, самый удачливый из всех, кого знали на Верхнем Енисее в последние пятьдесят лет.

А к вечеру деревню взбудоражила еще одна новость. Многие видели, как директор совхоза Антон Дмитриевич Троилин привез в тарантасе по окраинной улице домой смертельно пьяного моего отца. Говорили, что Троилин нашел его к вечеру в бурьяне у шоболовской чайной. Узнав о смерти Егора Ганцева, отец загулял. Конь его пропал вместе с казенным седлом.

Поздно вечером, когда поселок уже собирался отходить ко сну, пришла тетка Симка. Я уже улегся в горнице и думал о том, что завтра надо навестить тетку Степаниду, неделю назад все-таки уложенную в больницу. Хорошо, что она не видела отца таким пьяным.

Отец уже отоспался, окончательно отрезвел и теперь молча сидел у раскрытого в сумерки окна и вот уже полчаса курил папиросу за папиросой.

В передней комнате грохнуло. «Тетка Симка табуретку ногой пододвинула, — догадался я, — сейчас беседовать будут».

Но отец и тетка Симка молчали. Потом она спросила:

— Ну, дак что теперь будет? А, Ганька?

Отец молчал.

— Или не понимаешь, что кричал? — продолжала расспрашивать тетка Симка. — Ты ведь черт-те что наговорил на себя. Что же ты делаешь? Жил, жил, работал, строил — и вдруг все в один раз растоптал.

— Пьяный был, не помню.

— Это не оправданье. И другие пьют, да не все ум пропивают.

У отца от стыда лицо горело…

— А Степаниду за что принародно лаял? Меня? Вальку Третьякову? Все тебе нехороши, один ты хороший.

— Говорю, пьяный был — не помню.

— Что у пьяного на языке — то у трезвого на уме. А Егора-покойника зачем сюда приплел?

— При чем тут Егор? — резко сказал отец.

— Я не знаю — при чем. Тебя спросить надо. Ты ведь кричал в чайной, что виноват в его смерти... что этот грех на себя берешь. — Ни ты, ни кто другой в этом не повинны. — Помолчала и продолжала: — Надысь Вальку Третьякову встрела. Говорит, на парткоме тебя обсуждать будут. Так уж ты не дури там, гордость свою не показывай. А то ведь и на заслуги твои не посмотрят...

— А и смотреть нечего, — сказал отец, — двух мнений быть не может. Гнать в шею — только и всего.

Тетка Симка поднялась, шумно двинув табуретку ногой, и сказала со вздохом:

— Эх, Ганька! Ганька! Я всегда говорила: умная у тебя голова, да только дураку досталась.

Через несколько дней, сдав дела, отец вернулся из конторы после обеда. Я уже знал, что его назначили бригадиром лесорубов и отец должен был сегодня же ехать в тайгу. Его бригада, набранная в Шоболовке, уже переправилась на тот берег. Но отец не спешил. Посидел на крыльце, покурил, прошелся по двору, а потом сказал:

— Ладно, скажешь Степаниде, что деньги за два месяца у ней в сундуке. Если сможешь, наведайся к ней. — Вздохнул: — Самому-то, вишь, некогда было.

Оборвал сам себя, сходил в дом, принес приготовленный загодя мешок с одеждой и направился к калитке.

— Поплывем, что ли...

Тогда я не знал, что видел отца в последний раз.

Я получил письмо от матери.

«Во первых строках своего письма, — писала мать, — разреши сообщить о том, что твое письмо получили, за которое сердечно благодарим. Все твои родные живы и здоровы. Твой отчим умер два месяца назад. Конечно, свое он, как говорится, пожил, на днях ему исполнилось бы шестьдесят. Похоронили хорошо, народу было много, только для чужих трижды накрывали столы, а о своих и говорить нечего, ты знаешь — сколько их...»

Прочитав письмо, я понял, что надо ехать. Я долго ходил по комнате, вспоминая свою деревню, детство, и все больше загорался желанием — ехать.

Сколько лет я откладывал поездку к матери, но сегодня вдруг почувствовал такую неодолимую тягу к родным местам, что готов был расплакаться. А славно сейчас у нас в деревне! На другой же день отправлюсь на остров. В обед — усталый, потный — бросишься с обрыва в воду — и усталости как не бывало. В поздних сумерках — зарыться в копну и долго лежать с открытыми глазами, глядя, как загораются звезды.

«За две недели, — думал я, — накошу сена, высушу и переплавлю домой. С непривычки, конечно, наломаю руки и спину. Но все равно — две недели достаточно. И еще успею наловить в Енисее на зиму дров и дня три-четыре посидеть где-нибудь над обрывом с удочкой».