Михаил Воронецкий - Новолунье

Домой поплыл после обеда, когда Степанида должна была уйти на сенокос. Сидя в лопашнях, я греб и греб и обернулся только тогда, когда лодка носом торкнулась в мостки.

— Вот хорошо-то, что приплыл, — сказала Степанида, я как раз пельмени сготовила. Хорошо бы, думаю, ты приплыл сегодня. Пельмешками угостить. Только я подумала, и ты выплываешь из-за острова. Легкий ты у меня на помине.

Не ожидавший такой встречи, я стоял в лодке и растерянно смотрел на тетку Степаниду. Она, наклонившись с мостков над водой, обрезала ножницами ботву морковок, толстый пучок которых торчал в разные стороны в ее загорелом кулаке. Я перевел взгляд на воду и с минуту следил за тем, как стая пескарей теребила зелень.

— Миня, — крикнула Степанида, — ты куда это засмотрелся, лодку-то несет твою... Держи!

Степанида забрела в воду и, ухватившись за цепь, поволокла лодку к берегу. Глядя на полные и белые ноги ее, я вспомнил, как она на закате перебредала протоку у Самоловного переката, и покраснел. Степанида оглянулась, увидала мое лицо, смутилась и опустила юбку, замочив подол. Бросила цепь в лодку и, перебирая по борту руками, толкнула ее к берегу. Выгибая широкую спину и оголяя круглые плечи, шарила руками в мутной воде между упругами [4], ловила стерлядку и хариусов. «Что-то она сильно ласковая», — думал я. Эта мысль мигом погасила вспыхнувшее было доброе чувство к тетке Степаниде. Я так и не сказал ей ни слова. От нее тоже не укрылась настороженность. Когда поднимались на яр, Степанида оглянулась — хотела, видимо, что-то спросить, да передумала.

Дед ел уху. Похваливая меня, поглядывал незрячими глазами. Совсем было собравшийся помирать, он в последние два года неожиданно окреп, стал помогать Степаниде по хозяйству, а недавно заговорил о коробах для тарантасов. Но плыть через Енисей на Черемшаный за прутьями опасался. Да и Степанида отговаривала:

— Тебе, тятя, и так работы за глаза. Минька рыбачит, а за гусями смотреть некому.

— Гусей Тузик караулит, — возражал дед.

— Тузик ваш караульщик никудышный, — вздыхала Степанида, — надысь опять двух недосчиталась. Гляди, так коршун уволок.

— Зачем зря говорить, что не следует, — сердился дед, — рази гусь коршуну поддасся? Гусь он што, курица тебе? От коршуна только курям беда. Гусь — он тебе самого борова заклюет. Ты посмотри-ка, он его как огня боится. Вон филин, на што птица шальная, на волка, на лисицу нападает, а гуся не тронет.

— Так кто, по-твоему, гусей сбондил?

— Известно кто. Люди. Кому еще окромя?

Дед хотя и плохо видит, а с меня глаз не спускает, будто чувствует что-то, знает.

— Деда, — спрашиваю я, — а как филин на волка нападает?

Дед кладет ложку, разглаживает ладонью усы, улыбается, глядя в стену. Уж на что уху стерляжью любит, а все ж и ее не может не променять на удовольствие рассказать какую-нибудь неправдоподобную историю.

— Как, говоришь? Да проще пареной репы. Ему, филину-то, главное что? Чтобы дерево рядом было. Выследит: зайчишко, лисица ли возле остановится, бац — одной ногой в тело вцепится, а другой в дерево.

— Ты сказал: на волка...

— А что ты думаешь. И волка не побоится, если на марала бросается. Я сам раз подстрелил марала в Саянах, а у него на спине полфилина болтается. Вцепиться-то вцепился, а удержать силы не хватило. Так и сдох из-за своей жадности. Мяса, дескать, много, на целую зиму хватит, а о том не скумекал, дурная башка, что это марал, а не зайчишка. А я-то что тебя попросить хочу... Сплавал бы завтра на Черемшаный, нарубил бы мне прута на короб...

— Ладно.

Дед обрадовался и снова принялся хлебать уху. Степанида глядела па него, покачивала головой.

— Дались тебе эти коробки, — сказала она, — мало их под навесом лежит. Кому они нонче нужны?

— Кому, кому... У меня завхоз еще в третьем годе просил. И жинаевский учетчик удочки закидывал: дескать, как и что? Да лихорадка меня подвела. А то бы давно сплел.

— Да у них уже давно мотоциклы куплены. Зачем им короба-то? Гляди, так машины купят.

— Нашла что сказать. Что она — твоя машина? Гроб на колесах. Сегодня ты на ней едешь, а завтра она на тебе. Без короба не обойдешься. Нет, запомни, Степанида, моего ремесла на мой век хватит. За глаза. А тут еще забота... Что, одна мантулить будешь? Какой-никакой, а заработок. Вернется Ганька — пристройку делать будем.

— Жди, когда вернется... когда рак на горе свистнет.

— А что, не удавится — так явится. Никуда твой Ганька не денется. Ты о себе больше хворай. Семья. Минька подрастает. Да и свой, бог даст, появится.