Михаил Воронецкий - Новолунье

— Вот ты все на учебу жмешь, — говорил Колька и пускал в полусумрак чуть видимые колечки дыма, — а для чего? Что это тебе даст? Ну, выучишься, станешь фершалом или учителем. А что толку, спрашиваю? Да. Так я к чему все это говорю-то? К тому, что бросал бы ты учебу-то? Шел бы ко мне в помощники. Дядя Лепехин не жилец на этом свете. Я останусь насовсем старшим конюхом. Каждый божий день — трудодень с четвертью. Отдай — и ваши не пляшут. Подойдет осень — жениться могу.

— Так тебе и шестнадцати нету...

— Ну и что ж. Прибавить можно. Тут главное, чтобы было чем жену кормить. Года тут ни при чем. Если можешь жену прокормить, тебе и в тринадцать лет никто не запретит жениться. Вот только выбрать не могу. А то бы дело в шляпе было. Иной раз думаю — хочется Нюрку взять. А иной раз по Кланьке Побегаевой затоскую. Глаза у ей мягкие. Да вот картавит малость. Ну, а ты кого бы взял?

— Я еще не думал.

— Почему?

— Почему, почему... Потому что рано мне. И говорить-то нельзя еще...

— Это так. Ну, а если, к примеру, понарошке рассудить, не взаправду?

— Если понарошке, то я бы тетку Симку взял.

— Нюркину мать?

— А то кого же? Нюрку мне и даром не надо. Ябеда. Что не увидит — бежит деду жаловаться...

За деревней, по ту сторону Енисея, над синими зубцами горной тайги начинает отбеливать. Вот-вот займется заря. Колька еще что-то бормочет. Но я уже засыпаю.

Меня будит топот копыт на лугу. Колька распутал лошадей, собрал их и, кружа верхом на Савраске, гонит табун к Енисею — на водопой. Скоро придут мужики, станут запрягать.

Я через огород бегу к себе. Залезаю в не доплетенный дедом короб под полушубок, согреваюсь и снова засыпаю. Я вижу тетку Симку, молодую, как ее дочь Нюрка. Она на заре бредет через перекат, а у бакенщиковой землянки ее жду я, но не такой, как на самом деле, а большой, больше Фили Гапончика.

После обеда мы с дедом поплыли ставить самолов на стерлядей. С самоловом мороки много, а проку мало. Я всегда удивлялся терпению деда, который каждый день часа по три сидел в огороде у развешанного на колышках самолова и точил крючки. Крючки эти на метровых веревочках подвязывались к бечевке метров в сто. К ним прикреплялись поплавки из сухой и толстой тополевой коры, чтобы крючки на самое дно не ложились. Самолов ставился поперек течения. Один конец бечевки привязывался за кол у берега, другой — за тяжелое грузило, которое бросали в реку. Стерлядь идет по дну, тычется носом под камешки, ищет всяких жучков, с боку на бок перевертывается течением и цепляется за крючок.

Дед все жаловался, что на Енисее совсем не стало стерляди. Одну-две поймал за сутки — и то судьбу благодари. Зато уж уха какая! Она-то и заставляла деда ежедневно точить крючки и вздыхать о прежних временах, когда стерляди в Енисее было много, как ельцов.

После обеда, когда мы поставили самолов, на увале показался верхом на Савраске Колька Тебеньков. Сидит в седле коршуном, рука с нагайкой опущена по голенищу, а другая, на отлете, повод держит. На лице горделивая и вместе с тем снисходительно-солидная улыбка. Увал в этом месте круто обрывается прямо в протоку. У самого берега глубоко.

Дед, перебирая бечевку, волок за собой лодку на середину протоки: проверял, не сорвался ли где с крючка поплавок. И действительно, метров через двадцать пришлось остановиться: поплавок, привязанный суровой ниткой к изгибу крючка, исчез, надо было его заменить.

Я от безделья стал дразнить Кольку:

— А тебе слабо вниз съехать. Слабо!

Колька опустил повод, уперся ногами в стремена и, откинувшись коротким туловищем назад, стал наискосок спускаться к воде. Съехал. Спрыгнул на землю, стреножил Савраску, разделся и поплыл к лодке. Я, глянув на берег, увидел, как Савраска, потянувшись к воде, уже не мог остановиться, потому что повод низко притянул его голову к ногам, и в три прыжка очутился в воде. Вскинулся было задом раз, а после исчез. Колька обернулся, не увидел коня, заорал благим матом. Дед уже гнал лодку к тому месту, где утонул Савраска. На ходу схватил Кольку за волосы, кинул его в лодку. Колька затих.

Из воды показался раздувшийся бок Савраски. По телу коня перекатывались судороги. Колька уцепился за узду, поднял притянутую к ногам голову Савраски, повернулся к деду:

— Дядя Ваня, скорее к берегу... Он еще живой... Может, откачаем.

Дед угрюмо греб кормовым веслом, молчал. У берега вынул из ножен кинжал, рассек повод. Через оскаленные зубы коня хлынула мутная вода. Колька заплакал. Оделся, взял нагайку и пошел по увалу в степь.