Михаил Воронецкий - Новолунье

Вечером приехал в Чибурдаиху бригадир Емельян Камзалаков. Собрались мужики. Даже больной старшин конюх дядя Лепехин притащился и стоял, опираясь грудью на железную трость. Худое землистое лицо его было повернуто в спину Кольке, который сидел поодаль на бревне. То, что сюда собралось столько взрослых решать его судьбу, сделало его важным, неприступным.

— Коня списать надо, — первым заговорил Филя Гапончик, — парень-то мал еще. По безотцовству пошел мантулить с малолетства. Это тоже понимать надо. Хоть до кого доведись.

— Мели, Емеля, твоя неделя, — немощно заскрипел дядя Лепехин. — Тут колхозное дело решается, а не в шарашкиной артели. Не колхозник — не лезь.

Филя обиделся.

— Не хочешь меня слухать, дядя Лепехин, — сказал он, — не слухай. Тебя, между прочим, никто не звал сюда. Болеешь — и болей себе на здоровье. А сердиться, между прочим, тоже нечего. Я не виноват, что у тебя чахотка и тебе помирать скоро.

— А я не виноват, что у тебя котелок не варит, — спокойно ответил дядя Лепехин, — так что, брат, тоже не ocvди на добром слове. Говорю тебе, что, как не член колхоза, ты молчи, рта раскрывать не смей. Пускай бригадир сперва скажет. А насчет того, что мне помирать пора, так я еще на твоих похоронах частушки спою.

Емельян молчал, оглядывая мужиков, потом спросил:

— Ну дак как? Какое ваше мнение будет? Списать? Либо матери на шею вешать будем?

Мужики заговорили:

— Кому вешать-то? Тебеньчихе?

— У ней в одном кармане вошь на аркане, а в другом — блоха на цепе.

— Списать — чего там!

С собрания я увязался за дядей Павлом. Попросил:

— Дядя Паша, возьми чабанить.

— А в конюхи?

— Не пойду.

— Испугался?

— За меня заступаться некому. Вдруг лошадь утонет, как на водопой погоню...

Дядя Павел помолчал, подумал. Потом стукнул меня по шее, сказал:

— Завтра ни свет ни заря — ко мне на тырло. Пинжак возьми. И ножик. А харчиться со мной станешь.

Чабанить мне нравилось. Отара дяди Павла паслась все лето на горе Февральской.

Люблю я это место. Дядя Павел сюда заглядывает только на ночь — караулить овец от волков. Днем я здесь полный хозяин над отарой и над своими раздумьями.

Отсюда, с Февральской горы, Ойдовский остров похож на огромную остроносую лодку, разрезающую течение реки. Кажется, не имей он такую форму, Енисей в первую же минуту сорвал бы его с места, смял и бросил бы на темно-красные и зеленые утесы Февральской горы, нависшие над Енисеем.

Я бывал и на противоположном острове Черемшаном и оттуда с ужасом смотрел на эти скалы, где бушевали страшные водовороты. Мне иногда казалось, что вот-вот рухнет в эту пучину Февральская гора всеми своими утесами, и Енисей смоет с берегов окрестные села.

Но гора стоит, навевая мрачные раздумья не только на случайных рыбаков, но и на бывалых плотогонов. Вырвавшаяся из узкого горла саянских теснин, еще не успевшая потерять силу великой инерции, река здесь почти под прямым углом бьется в скалы. Шум этот за несколько километров слышит чуткое ухо лоцмана, ведущего десятисоставный плот между островами.

До обеда было еще далеко, когда я заметил скакавшего по увалу всадника. Сердце екнуло. Я вгляделся и вскоре узнал во всаднике Кольку Тебенькова. Подскакал, осадил коня и, вытирая кепкой пот со лба, сказал громко, тревожно:

— Дядя Павел послал... Загоняй отару на тырло и вали домой. Сегодня вся бригада не работает.

— Почему не работает?

— Плот разбило у Большого порога.

— А дядя Павел почему сменять не придет? — спросил я.

— Дядя Павел в тайгу уходит. Сегодня артель набирает.

Неожиданно объявился уехавший было куда-то дядя Лепехин. Куда уехал — никто не знал.

— Помирать уехал, — говорили о нем в деревне. — Как старый орел — не хочет, чтобы видели, как помирать станет.

Лепехин много лет болел туберкулезом. Иногда он до того слабел, что по нескольку месяцев с постели не поднимался. В такие моменты мужики приходили к нему, чтобы спросить, не надо ли домовину и крест заказывать. Лепехин не сердился, а только хитровато посмеивался. Вскоре, однако, поднимался и продолжал жить как ни в чем не бывало.

Дядя Лепехин вошел, постукивая железной тростью. Худой, как прежде, но живости в нем как будто прибавилось.

— О! Екуня-ваня! — весело приветствовал его мой дед, сидя на низенькой скамейке в недоплетенном коробе. — А мы тебя, грешным делом, покойником считали.

— Мне помирать рано, — сказал дядя Лепехин, усаживаясь у печки. — Пока что поскриплю. Работать приехал. Остановился у Тебеньчихи. Завтра в бригаду пойду. Думаю к Кольке помощником определиться. Ну, а ты как, молчун? — обратился он ко мне.