Лисандро Отеро - Так было. Бертильон 166

Дон Эрнесто принял его, стоя у окна. Дон Эрнесто любил придавать драматизм тому, что он называл серьезными обстоятельствами. Он сразу перешел к делу. Габриэль был хорошим парнем. И при всех своих достоинствах и недостатках уже десять лет проработал у него в конторе. Был, конечно, в его жизни этот период сумасшествия, о котором лучше не говорить, потому что в молодости все мы революционеры и социалисты. И это такая же неизбежная болезнь, как корь или коклюш. Но теперь пришла пора образумиться: «Своему сыну Эрнесто я отдаю пай в адвокатской конторе. А ты его близкий друг. Вы вместе учились. Ты часто сидел у нас за столом. И женился на девушке из прекрасной семьи. Семьи достойной и трудолюбивой. У тебя есть кое-какие связи. Ты неглуп, а брак обуздывает и самых диких». Словом, пришло время Габриэлю Седрону стать компаньоном в его деле. Впредь контора будет именоваться «Менендес и Седрон». Сам он очень скоро уйдет на покой, и, хотя в общем Эрнесто с Габриэлем были в курсе почти всех дел, в некоторые им еще предстояло вникнуть.

Он позвонил в серебряный колокольчик, вошел Эрнесто-младший и крепко обнял Габриэля. Да, Фернандо умер.

Это было начало. Такая контора, как у Менендеса, помогала завязывать связи, придавала вес. Он окажется в самой гуще делового мира, будет делать деньги. И нет причин оставаться вне политики. И кто знает, не наступит ли день, когда он выставит свою кандидатуру в палату представителей, в сенаторы или даже станет министром, почему бы и нет?. Ведь могут же его товарищи по борьбе против Мачадо оказаться у власти. Они по-прежнему были его приятелями, и им не в чем было его упрекнуть. Потому что и сами они были заняты тем же, чем он, — своим собственным будущим. Не прозябать же ему всю жизнь. Тесть когда-нибудь умрет. Со временем можно будет купить особняк на Ведадо. И каждое лето они с Эрнестиной станут ездить в Нью-Йорк. А когда-нибудь поедут и в Париж. Париж надо повидать хотя бы раз. Мария дель Кармен выйдет замуж за человека, который обязательно будет собою что-то представлять.

Габриэль вошел к себе в кабинет. Окно, выходившее в Центральный парк, было открыто. От страшной жары асфальт словно плавился. Позолоченный купол Капитолия сверкал на солнце. Несколько машин проехало мимо, в сторону клуба галисийцев. Внизу медленно двигались крошечные фигурки пешеходов в костюмах из белого дриля. Вот он и вышел на большую дорогу. Время и умение работать решат остальное. Он заполучил этот город.

Габриэль сел за стол, полистал скопившиеся за утро письма и принялся подписывать: с сердечным приветом Габриэль Седрон. С сердечным приветом Габриэль Седрон. С сердечным приветом Габриэль Седрон…

Зимой Ранчо-Бойерос — холодное место. В январе бывают ночи, когда температура там падает до пяти градусов, в то время как Гавана нежится в тепле. Летом же там жарко, особенно в аэропорту: бетонная дорожка нагревается на солнце, и над ней поднимается насыщенный известью горячий воздух, сквозь который предметы кажутся далекими, точно смотришь на них через сосуд с водой. И редко бывает, чтобы в летние месяцы подул вдруг бриз и облегчил давящий зной.

Еще следует добавить гром репродукторов, галдеж пассажиров и мощный рев моторов. Место было бы крайне неприятным, если бы не восхитительное предчувствие чего-то нового, которое возникает перед всяким путешествием. К тому же был здесь и бар, в котором всегда прохладно, бар с огромными окнами; через их цветные стекла хорошо видно, как взлетают и садятся самолеты. В этом баре, с холодным коктейлем в одной руке и саквояжем — в другой, можно почувствовать себя маленьким Марко Поло перед отплытием в Китай.

Габриэль Седрон пил коктейль в баре аэропорта Ранчо-Бойерос, Ритика тоже. Репродуктор объявил рейс четыреста шестьдесят два национальной аэролинии до Нью-Йорка. На Ритике был костюм в мелкую черно-белую клетку. К блузке приколота брошь с бриллиантами, без сомнения настоящими.

Седрон говорил о жаре — о другом ему говорить не хотелось. Он сказал, что там, на улице, жара, должно быть, невыносимая. Его белая льняная гуайябера, свежая и туго накрахмаленная, еще не успела измяться. Он сидел, вертя в руках паспорт, и нечаянно раскрыл его. На голубой бумаге имя: Рита Сильва и рядом фотография, прекрасная фотография, если учесть спешку, в которой она делалась. Седрон уронил паспорт на столик; Ритика взяла его и положила поближе к сумочке и перчаткам. Седрон погладил серую лайку.