Лисандро Отеро - Так было. Бертильон 166

— Прости меня. Мне было очень хорошо с тобой.

— Мне очень жаль. Правда, очень жаль, — сказал Седрон.

— Ты будешь мне писать?

Седрон кивнул. Ритика взяла свои вещи. Проходя мимо кассы, Седрон заплатил. Они вышли в коридор, и их сразу обдало зноем. Спустились по узенькой лестнице. Внизу, среди моря чемоданов, суетились элегантно одетые пассажиры. Седрон с Ритикой подошли к первому выходу.

— Как зовут этого твоего приятеля, импресарио? — спросила Ритика.

— Карраль. Запиши, а то забудешь: Карраль.

— Нет, я запомню.

— Не беспокойся, он будет встречать тебя в аэропорту. Я дал телеграмму.

Пассажиры выстроились в очередь, Ритика тоже заняла свое место.

— Ладно, милый, прости, что я так вела себя. И будь хорошим, пиши мне. Помни, что я под твоей защитой, а тебя охраняет Чанго. И не забывай маму. Она тебя любит.

Седрон на все кивал. Очередь двигалась. Пассажиры предъявляли билеты служащему в безупречно белой рубашке и черном галстуке. Когда до Ритики оставался всего один человек, она вышла из очереди и поцеловала Седрона в губы. Габриэль в последний раз ощутил влажное и нежное прикосновение ее рта. Ритика обняла его и прошептала в самое ухо:

— Ты для меня единственный мужчина, и всегда будешь единственный.

— Сеньорита… — позвал служащий от дверей.

Ритика предъявила паспорт и билет, толкнула стеклянную дверь и вышла на дорожку. И уже оттуда прощально махнула Седрону рукой и сказала одними губами, так, чтобы он понял, стоя за стеклянной дверью: «Пи-ши».

Седрон тоже помахал и смотрел через стекло до тех пор, пока Рита не скрылась в самолете. Тогда он пошел к выходу. Черный «кадиллак» стоял совсем рядом. Шофер разговаривал с полицейским. Увидев Седрона, он быстро сел за руль и плавно подал машину к дверям. Габриэль Седрон нехотя открыл дверцу и повалился на мягкое сиденье.

— Куда, сеньор сенатор?

— Домой, Чичо. Поедем домой.

Эрнестина Гираль вырвала из календаря вчерашний листок. «Всегда надо точно знать время и какой сегодня день. Все называют меня легкомысленной; может, они и правы: вот Мария дель Кармен мне что-то говорит, а я не понимаю, о чем она. Ладно, значит, сегодня суббота, и сейчас около полудня. В сиесту Габриэль будет спать. Он должен вот-вот приехать и, наверное, захочет выпить, Пойду послежу, чтобы приготовили. Мария дель Кармен в клубе и, наверное, останется там обедать. Она позвонит мне, а если не позвонит, надо будет позвонить самой, узнать, там ли она. Если она сегодня вечером собирается куда-нибудь пойти повеселиться, нужно приготовить ей платье. И за этим надо присмотреть. Ах, нет, помнится, она хотела вечером поехать на Варадеро. Переночует у Санчесов. Обязательно поедет, там сегодня весь Билтмор-клуб. Ведь начинается сезон. Так… что же еще?.. Что же еще?..»

Габриэль Седрон пошел, вытирая пот. Эрнестина встретила его у дверей. Габриэль сказал, что сегодня на улице плавится свинец, и она спросила, не хочет ли он принять душ. Габриэль Ответил, что попозже. А сейчас ему хотелось раздеться и прилечь у себя в комнате, где воздух кондиционированный, но прежде выпить чего-нибудь холодного. Эрнестина велела Эне наполнить льдом чашу и поднять маленький бар на второй этаж.

Седрон разделся, бросив одежду на обитое коралловым сатином кресло, откинул покрывало и лег в постель. Установка для кондиционирования воздуха работала с максимальной нагрузкой, комната быстро охлаждалась.

Седрон внимательно разглядывал люстру на потолке: с бронзовых лап канделябров свисали хрустальные сосульки и звездочки, на каждой лампе — крошечный абажур оранжевого цвета. Ему никогда не нравилась эта люстра. И всю комнату он вдруг увидел словно в первый раз: свернутое в ногах зеленое шелковое покрывало, зеленые шелковые шторы, точно рамы вокруг окон, два ночника, раскрывшие крылья, будто готовые взлететь птицы из мейсенского фарфора (он хорошо помнил, что заплатил за них очень дорого), на стене напротив кровати — картина в китайском стиле, в головах — изображение Сердца господня, на дверцах стенных шкафов большие зеркала (правый был открыт — Эрнестина вешала туда одежду), черный лакированный комод, а на нем — набор щеток с его инициалами.

Вешая пиджак в шкаф, Эрнестина говорила, не умолкая ни на минуту. Как и обычно, ее волновала проблема смерти, она всегда находила, что сказать по этому поводу: «Теперь вот прочолон, сами не знают, что назначать». (Считается, что это роскошь, — думал Седрон, — и эти шторы, и эти зеркала, но что в них толку? А ведь я за них отдавал себя по частям.) «Доктор Симсон гораздо внимательнее, а Диас Энрикес совсем не занимался мною, прописывал, лишь бы прописать, даже не выслушивал как следует. Симсон лучше». (Мы только и делаем достойного, что бросаем камни в Мачадо.) «Понятно, рентген обходится очень дорого, но зато уж точно все знаешь; знаешь, что тебя ждет». (Она не хочет умирать: надеется на вечные времена сохранить эту упаковку из морщинистой кожи.) «Сначала гастропепсин и эмезин. Первое время они мне помогали, но потом перестали на меня действовать. Тогда он назначил состав из цитроцилината и бедалфлавона, таблетки сацилина и уколы уридата. Это мне помогает. Говорю тебе, Симсон лучше». (Но многие умерли. И это были лучшие из нас. Кто знает, как бы все повернулось, останься они в живых.)