Лисандро Отеро - Так было. Бертильон 166

Эрнестина открыла дверь, чтобы Эна могла войти с переносным баром.

— Все готово, Габриэль. Налить?

— Да, пожалуйста.

Габриэль лежал и пил; в комнате становилось все прохладнее, и прохлада успокаивала разгоряченное тело. Эрнестина кончила убирать одежду и, выходя, сказала:

— Так и знай на будущее, чуть что — сразу иди к Симсону. Слышишь? Симсон из всех тут самый лучший.

Габриэль ничего не ответил, и Эрнестина осторожно прикрыла дверь. Он вспомнил Лауриту, когда она была еще красивой. Она как-то заходила к нему — это было в сорок четвертом году, после победы аутентиков, — просила место для мужа. Лаурита растолстела, у нее было много детей. И не осталось ничего от того изящного, томного, нежного и воздушного создания, которым она сохранилась в его памяти. Ничего не осталось от той Лауры, с которой они прогуливались по Набережной, от Лауры, которую он знал в тяжелые времена, от Лауры тех лет, когда он мечтал обо всем, потому что не имел ничего. Лаура и Лаура. Два совершенно разных человека, а между ними — темный провал времени. Насколько лучше Фернандо, праху, обращенному в прах; насколько лучше тем, кого убивают прежде, чем они успевают стать кем-то другим. Нет, лучше навсегда остаться воспоминанием, но воспоминанием чистым и юным. Фернандо был только Фернандо. Ему повезло. А Габриэль был Габриэль и Габриэль. Вопрос в том, чтобы прожить определенное время; все на свете приходят к одному концу, если только это время проживут.

В дверь постучался Чичо, и Седрон разрешил ему войти.

— Я только спросить, поедет ли сенатор куда-нибудь вечером.

— Не думаю. А почему ты спрашиваешь?

— Чтобы знать, отводить ли машину в гараж.

— Отведи. А я, если вдруг решу ехать, возьму такси.

— Значит, я могу уйти?

— Да. Но завтра приходи пораньше.

Чичо поблагодарил и уже собирался выйти, когда сенатор спросил, есть ли у него невеста. Чичо ответил, что есть и они собираются скоро пожениться. «А что ты думаешь делать после свадьбы? — Постараюсь как можно лучше служить сенатору. — Чииичо, Чиичо, не подхалимничай, Чичо! Неужели все Чичо, которые служат Содронам, такие? — Да, такие. Я стану верной тенью сенатора, если только сенатор поможет мне подняться. — Подняться? Значит, Чичо, ты хочешь подняться? Но куда?» Седрон поблагодарил его за преданность и сказал, что поможет ему, когда он женится. Чичо сказал, что давно уже хотел попросить сенатора, но не решался, боялся, не будет ли это нахальством с его стороны, хотел попросить место в конторе по распространению лотерейных билетов; он узнал о нем от брата своей нареченной, который там работал, — так вот это место скоро освободится… и если бы сенатор мог… Но ему вовсе не легко достать это место; ведь теперь он не то, что раньше, теперь он не сенатор, и, кстати, пора бросить эту привычку называть его сенатором. «А ты не хочешь учиться, Чичо? Поступить в университет? Получить образование? — Да, то же самое еще в школе говорила ему учительница, только ведь ни к чему это; человек вырастает, вступает в жизнь и ни в чем таком не нуждается; все это остается в букварях, рядом с цветным изображением Хосе Марти. А, получив место в этой конторе, я бы мог прекрасно послужить интересам сенатора, простите, сеньора. — Моим интересам? А каким именно? — Политическим. — У меня теперь нет политических интересов. Политика ничего не стоит. — Я не хочу спорить с вами, сенатор, я вас уважаю… — Нет, нет, говори. — Вот вы со стаканом в руке лежите в этой комнате, в очень хорошей комнате, с кондиционированным воздухом, а я выйду отсюда и пойду к себе, в комнату на окраине. Но я хочу жить лучше. И это естественно, но к этой лучшей жизни надо и дорогу выбирать лучшую. А самая короткая дорога — это политика. — Ты хочешь зарабатывать на жизнь политикой? — Да. — Я начинал не с этого. Когда я был молодым, я хотел перестроить мир. А что получилось? Ни я, ни другие не смогли его перестроить. Мир оказался сильнее нас. И тогда мы стали такими, какими он хотел нас видеть. — Кто? — Мир, это он хотел, чтобы мы стали такими. Мы хотели перестроить жизнь, а не мечтали о политике. — А я хочу жить лучше, хочу выбиться в люди, и, раз уж вы говорите, что пробовали и не смогли… Но если я стану начальником в этой конторе, я буду делать все, что вы захотите… — Иди учиться, Чичо, помогай своей родине. — Какой родине? — Своей, вот ее знамя… не знаю, как это сказать. — Что до меня, то мне больше нравится «кадиллак». — А о Кубе ты никогда не думал? — Как это не думал? Каждый год двадцатого мая я пускаюсь в страшный загул. С одиннадцати утра надуваюсь пивом. — Значит, родина — это пиво. Так и надо написать в школьных учебниках: родина — это пиво; каждый гражданин должен заполучить «кадиллак»; политика — это искусство не оказаться на пустыре. А я в тридцать третьем, при Мачадо… — То было совсем другое время, сенатор. — То время, это время. Все времена одинаковые. И все времена разные. Пиво в тридцать третьем, и пиво теперь. — Я могу идти, сенатор? — Да, иди. Постой, как зовут начальника этой конторы? — Я завтра же узнаю, сенатор. — Ладно, я помогу тебе в этом деле».