Филип Рот - Призрак писателя

— Утрата чувства реальности? Ох, — усмехнулся он, — пусть кто-нибудь другой его утрачивает.

Одновременно с этим Андреа сообщила мне:

— Он встречается с Саем в Нью-Йорке завтра вечером…

(Сай — это и был Кнебель, уже двадцать лет занимавший пост редактора нью-йоркского интеллектуального журнала, который я читал запоем последние два года.)

На следующий день Абраванель посетил наше занятие по писательскому мастерству в сопровождении — к удивлению тех, кто готов жить только ради искусства — напористой Андреа. Она сидела ослепительная, бесстыдная на самом первом ряду (белое платье джерси, золотая грива волос — какой-то буколический рай), и, глядя на нее, я вспомнил октябрьские послеполуденные часы полжизни назад, когда я, как преступник в тюрьме, прикованный к школьной парте, потел над чистописанием, а на каждой бензоколонке Америки все радиоприемники транслировали прямой эфир Мировой серии [14] Мировая серия — решающая серия игр в сезоне Главной лиги бейсбола. . Тогда-то я и понял, что терзает души хулиганов и бездельников, которые ненавидят школу и учителей и мечтают, чтобы все это провалилось в тартарары.

Абраванель, засунув руки в карманы и небрежно опершись о стол преподавателя, говорил о моем рассказе с намеком на восхищение, защищал его, главным образом посмеиваясь, от нападок моих консервативных соучеников, утверждавших, что мой герой-рассказчик «двухмерен», в нем нет «многогранности», как в тех персонажах, о которых они читали в «Аспектах романа» [15] «Аспекты романа» — книга, составленная из лекций, прочитанных английским писателем Эдвардом Морганом Форстером (1879–1970) в 1927 году в Кембридже. . Но в тот день я был неуязвим для критики. Андреа — вот о чем я думал всякий раз, когда эти болваны поминали «многогранность».

После занятия я был приглашен Абраванелем выпить кофе в местном буфете — вместе с Андреа, моим профессором и преподавателем с кафедры социологии, старинным приятелем Абраванеля, поджидавшим у дверей аудитории, чтобы ностальгически с ним обняться (писатель благосклонно на это пошел, хотя и чуть отступил назад). Абраванель сам (о чем я позже написал родителям) включил меня в эту компанию, и в его голосе впервые прозвучало что-то вроде искреннего сочувствия: «Они на вас жестко накинулись, Цукерман. Идемте с нами, вам нужно оправиться». Я предположил, что за чашкой кофе он скажет, что отвезет мой рассказ в Нью-Йорк, покажет Сеймуру Кнебелю. Я пребывал в восторге по множеству причин. Когда он позвал меня с ними «оправиться», я почувствовал себя таким «многогранным», как никогда прежде. Он сделает для меня то, что сделал для него Манн! Вот так творится история литературы. И хорошо, что там была Андреа — она все это опишет для грядущих поколений.

Но за кофе Абраванель не сказал ни слова, просто устроился поудобнее на стуле, длинный, тощий, похожий на довольного кота, предлагающего себя погладить, в своем преподавательском костюме — серые брюки из мягкой фланели, розовато-лиловый пуловер, кашемировая спортивная куртка. Изящно скрестив руки и ноги, он предоставил вести беседу своей молодой энергичной спутнице — и та сыпала живыми, забавными историями, в основном о старике отце Феликса, маляре из Лос-Анджелеса, об уморительных замечаниях, которые он выдавал на забавной смеси двух языков. Даже профессор социологии был сражен, хотя из университетских сплетен я знал, что он близкий друг первой жены Абраванеля, с которой тот долго судился, и порицал писателя за то, как он к ней относился — сначала в жизни, а потом в своих произведениях. Более того, поговаривали, что он вообще не одобряет того, как Абраванель относится к женщинам, а вдобавок еще считает, что писателю такого ранга негоже допускать, чтобы статьи о нем печатали в «Сэтеди ивнинг пост». Однако теперь профессор социологии старался говорить погромче, чтобы Андреа его услышала. Мальчишкой он тоже восхищался нелепыми фразочками отца Феликса и жаждал об этом сообщить. «Тот тип, — кричал социолог, подражая старому Абраванелю, — нетути его больше, он покончил с обоями». Может, Абраванель и считал, что маляр на пенсии знаменит тем, что за всю жизнь так и не избавился от акцента английского кокни, но никак это не выказывал. Он держался так элегантно, уверенно, аристократично, слушая истории Андреа, что я в этом засомневался. На виду у всех Абраванель не изливался в любви к старым лос-анджелесским временам: подобные всплески он оставлял для читателей своих романов, обожавших перенасыщенный эмоциями мир его детства так, будто это был их мир, их детство. Он, похоже, предпочитал смотреть на нас сверху вниз, как лама или верблюд.