Филип Рот - Призрак писателя

За окном мело — точь-в-точь как в студии немых фильмов, где метель изображали, швыряя вату из матрасов на ветродуй. Об окно бились огромные рваные сгустки снега, и, услышав, как они льдистыми краями царапают стекло, а кто-то возится на кухне, я вспомнил: жена Лоноффа умоляла, чтобы он ее выгнал, и подумал: а звучали бы эти мольбы так серьезно солнечным весенним днем?

— Пожалуй, мне пора вызвать такси, — сказал я, показав на свои часы, — не то опоздаю на последний автобус.

Конечно же, мне вообще не хотелось уезжать. Правда, когда у Хоуп за ужином сдали нервы, мне тут же захотелось оказаться в своей хижине в Квосее: теперь же кризис волшебным образом вроде бы разрешился, и это лишь усилило мое преклонение перед Лоноффом, особенно за то, что он беззастенчиво назвал себя «по-своему смелым человеком». Если бы только я догадался поступить так же, когда Бетси взбесилась; если бы только держал рот на замке, пока она не кончит меня бранить, а потом собрал бы осколки разбитой посуды и уселся бы в кресло читать очередную книгу! А почему я так не сделал? Потому что мне двадцать три, а ему пятьдесят шесть? Или потому, что я был виноват, а он нет? Да, возможно, тут сыграли роль и его авторитет, и то, как быстро в доме были восстановлены здравомыслие и порядок. «Возьми ее! Это единственное, в чем есть смысл!» — кричала Хоуп, и причина легкой победы Лоноффа, возможно, крылась в том, что он этого и не хотел.

Мне никак не хотелось вызывать такси еще и из-за Эми Беллет. Я надеялся — вопреки здравому смыслу, — что, вернувшись с ужина с библиотекарем университета, она предложит отвезти меня в метель к автобусу. Раньше, когда Лонофф отмерял нам бренди, сосредоточившись, словно бармен, наловчившийся в Лос-Аламосе разливать из литровой бутылки всем поровну, я спросил, куда она отправилась. У меня не хватило духу расспрашивать о ее статусе перемещенного лица. Но за столом, когда он сказал, что она прибыла в «Афину» как беженка, я вспомнил о «голодающих детях из Европы» — о них мы в сытом Нью-Джерси много слышали в детстве. Если Эми была одной из них, возможно, этим объяснялось то, что мне казалось в ней задавленным и не до конца развившимся, несмотря на ее поразительную зрелость и строгую красоту. Не могла ли, думал я, темноволосая девушка-беженка со странной фамилией Беллет оказаться еврейкой, не пережила ли она в Европе чего-то страшнее, чем голод?

— Да, — сказал Лонофф, — пожалуй, вам лучше вызвать такси.

Я нехотя поднялся.

— Или, если хотите, — продолжил он, — можете остаться и переночевать в кабинете.

— Нет, думаю, мне надо ехать, — сказал я, проклиная свое воспитание: меня учили не жадничать и не брать добавку. Насколько было бы лучше, если бы я вырос в трущобах! Только вот как бы я из трущоб попал сюда?

— Как вам будет угодно, — сказал Лонофф.

— Я бы не хотел доставлять беспокойство вашей жене.

— Думаю, ее больше обеспокоит, если вы уедете. Она может счесть, что она тому причиной. Наверняка сочтет.

Я сделал вид, будто ужинал сегодня на Луне.

— Но почему?

— Садитесь. Останьтесь завтракать, Натан.

— Пожалуй, не стоит. Не надо.

— Вы знаете, кто такой Джимми Дуранте [12] Джеймс Фрэнсис Джимми Дуранте (1893–1980) — американский певец, пианист, комик и актер. ?

— Конечно.

— Вы знаете старый номер Дуранте «У вас так бывает — чувствуешь, что хочешь уйти, и чувствуешь, что хочешь остаться»?

— Да.

— Садитесь.

Я сел — как мне было угодно, пользуясь его выражением.

— К тому же, — добавил он, — если вы сейчас уедете, ваш коньяк останется недопитым.

— Если я уеду, и ваш коньяк останется недопитым.

— Что ж, еврей, которому удалось выбраться, окончательно все равно не выбрался. — Он улыбнулся мне. — Вы вовсе не должны его допивать только потому, что остаетесь. Это не обязательно.

— Нет-нет, я хочу допить! — И я сделал самый большой глоток за вечер.

Он, приветственно подняв бокал, последовал моему примеру.

— Хоуп будет рада, — сказал он. — Она скучает по людям. Скучает по детям и их друзьям. Она училась в художественной школе в Бостоне — до того, как я привез ее сюда, где до ближайшей железнодорожной станции шестнадцать верст. Манхэттен нагонял на нее ужас, но Бостон — ее Москва, она хоть завтра туда готова переехать. Она думает, мне понравилось бы в Кеймбридже. Но я бы легко обошелся без этих званых ужинов. Да я лучше с лошадью побеседую.

— У вас есть лошадь?

— Нет.

Как я любил его! Да, этого человека без иллюзий я любил, именно любил, никак не меньше: любил за его прямоту, щепетильность, строгость, отстраненность; любил за то, как он беспрестанно пытается отринуть свое детское, самодовольное, ненасытное «я»; любил за упрямство художника и за недоверие к почти всему остальному; любил за подспудное обаяние, которое только что промелькнуло. Да, Лоноффу было достаточно сказать, что у него даже лошади нет — не может и с ней поговорить, и почему-то это все и решило — высвободило из меня сыновью и в то же время девичью любовь к человеку исключительно добродетельному и многого достигшему, который понимает жизнь, понимает сына и может его поддержать.