Филип Рот - Призрак писателя

Здесь мне следует упомянуть, что тремя годами раньше, проведя несколько часов в обществе Феликса Абраванеля, я был потрясен не меньше. Если я не пал тотчас к его ногам, то только потому, что даже старшекурсник, так преклоняющийся перед писателями, как я, был в состоянии понять, что в случае Абраванеля столь безграничное обожание — во всяком случае, со стороны юного почитателя — обречено остаться без отклика. Пыл его книг, сочиненных среди солнечного покоя его калифорнийского каньона и кипящих безудержной и агрессивной невинностью, казалось, имеет мало что общего с самим автором, когда тот непринужденно вышел в падший мир, по поводу которого так пылко выступал в недрах своего каньона. Собственно говоря, писатель, находящий неотразимыми всех роковых и сомнительных личностей, в том числе прохиндеев обоих полов, топчущих сердца его оптимистичных и только-только входящих в жизнь героев; автор, который мог отыскать магнетическую суть в самом лицемерном карьеристе и помочь ему открыть собственным ярким языком глубины его вероломной души; писатель, настолько поглощенный «великим разладом человечества», что каждый абзац его текстов сам по себе был маленьким романом, каждая страница так же плотно, как у Диккенса или Достоевского, изобиловала последними известиями о маниях, искушениях, страстях, грезах, людьми, пылающими от чувств, — так вот, во плоти он производил впечатление человека, просто вышедшего пообедать.

Но это вовсе не подразумевает, что Феликсу Абраванелю недоставало обаяния. Напротив, обаяние его было как ров, причем такой необъятный, что за ним не разглядеть ту здоровенную штуку с башенками и контрфорсами, для защиты которой его вырыли. Даже подъемный мост было не найти. Он был как сама Калифорния, куда можно попасть только на самолете. Во время его публичной лекции было несколько моментов — это происходило в Чикаго, в мой последний год там, — когда Абраванель замирал за кафедрой, явно стараясь удержаться и не сказать с налету что-то слишком уж очаровательное, что аудитории трудно будет переварить. И он был прав. Вдруг — будь он еще хитрее, обворожительнее и мудрее — мы бы кинулись на сцену и съели его заживо? Бедный блистательный Абраванель (я говорю так без издевки) — даже то, что было предназначено охранять розетту его внутреннего великолепия, было само по себе до того прекрасно, что и бездарные толпы, и любители искусства не могли не признать, что так он еще притягательнее. С другой стороны, возможно, он этого и хотел. Очевидно, простого способа стать великим не существует — я постепенно начал это понимать.

После лекции меня заодно с профессором, чьим протеже я был, пригласили на прием в факультетском клубе. Когда нам наконец удалось прорваться через плотное кольцо поклонников, я был представлен как студент, рассказ которого будет обсуждаться следующим утром на занятии, куда Абраванель согласился прийти. На фотографии в его лице чувствовалась властность, и я даже не предполагал, что в жизни он выглядит столь отстраненным, а голова его размера на полтора меньше, чем подошло бы фигуре в сто восемьдесят сантиметров, которую она венчала. В окружении тех, кто готов был его обожать и восхвалять, он напоминал радиовышку, на вершине которой мигает красный огонек — предупреждение для летящих низко самолетов. На нем был чесучовый костюм долларов за пятьсот, бордовый шелковый галстук и сверкающие черные мокасины с кисточками, но все, что имело значение, все, что обуславливало очарование, и смех, и книги, и нервные срывы, было компактно сосредоточено на самом верху, на краю пропасти. Эту голову могли бы спроектировать японские инженеры, мастера создавать миниатюрные объекты, а потом передать евреям, чтобы те украсили ее редеющими темными волосами, как у торговца коврами, отстраненными и оценивающими темными глазами, изогнутым клювом тропической птицы. Полностью семитизированный маленький транзистор наверху, отличная одежда ниже, и все же общее впечатление какого-то суррогата.

Я подумал: в романах от него никогда ничего не ускользает, так как же получается, что, когда он здесь, всё будто мимо. Наверное, слишком многое на него валится, поэтому он решил на девяносто процентов себя закрыть от окружающего, чтобы не взорваться. Впрочем, может быть, подумал я, он просто вышел пообедать.

Абраванель вежливо пожал мне руку и уже собирался отвернуться, чтобы любезно пожать следующую, но тут профессор повторил мое имя.