Филип Рот - Призрак писателя

— Не так?

— Да.

— Слушайте, сегодня утром я сказал Хоуп: у Цукермана очень убедительный голос, я такого много лет не встречал, тем более у начинающих.

— Правда?

— Я говорю не о стиле. — Он поднял вверх палец, чтобы подчеркнуть разницу. — Я говорю о голосе, о том, что начинается под коленками и вздымается выше головы. Не беспокойтесь о том, так что-то или не так. Просто двигайтесь дальше. И доберетесь туда, куда надо.

Куда надо. Я пытался представить себе это, но не мог. Это было больше, чем я мог воспринять, находясь здесь.

Сегодня утром я сказал Хоуп.

Тем временем, застегнув пиджак, поправив галстук и кинув на наручные часы тот взгляд, который губил для его жены каждое воскресенье, он перешел к последнему деловому пункту повестки дня. Как работает проигрыватель. Я перед этим прервал его ход мыслей.

— Хочу показать вам, что бывает, когда головка проигрывателя не доходит до конца пластинки.

— Конечно, — сказал я. — Непременно.

— В последнее время он капризничал, и никто не может это исправить. Иногда работает нормально, а потом ни с того ни с сего опять ломается.

Я подошел с ним вместе к проигрывателю, но о пластинках классической музыки думал куда меньше, чем о своем голосе, том, что начинается под коленками.

— Это, само собой, громкость. Это пуск. Это стоп, надо нажать…

А это, осознал я, невыносимая скрупулезность, то самое безумное, пристальное внимание к каждой детали, оно и делает тебя великим, оно поддерживает тебя, оно тебя вытащило наверх, а теперь тащит вниз. Склонившись с Э.И. Лоноффом над непослушной головкой проигрывателя, я впервые понял суть этого знаменитого феномена: человек, его судьба, его творчество — все едино. Какая страшная цена победы!

— И, — напомнил он мне, — пластинкам будет лучше, да и вам удовольствия больше, если вы не забудете их сначала протирать.

О, эта подробность, эта дотошность! Администратор во плоти! Суметь из этого несчастья выковать благословенную прозу — блеклым словом «победа» такое не описать.

Мне вдруг захотелось его поцеловать. Знаю, с мужчинами это случается чаще, чем об этом упоминают, но я слишком недавно стал мужчиной (собственно говоря, пять минут назад) и был озадачен силой чувства, которое с тех пор, как начал бриться, я и к родному отцу редко испытывал. В тот момент оно казалось сильнее, чем то, что непременно накатывало на меня, когда я оставался наедине с длинношеими, воздушными подругами Бетси, ходившими, очаровательно выворачивая ступни наружу, и казавшимися (совсем как Бетси!) такими маняще изможденными, легкими, подъемными. Но в этом доме, где царила воздержанность, мне удавалось лучше подавлять любовные порывы, чем в последние месяцы моей раскованной манхэттенской жизни.

Кто бы после такого заснул? Я даже пытаться не стал, даже лампу не выключил. Бесконечно долго рассматривал аккуратный стол Э. И. Лоноффа — ровные стопки бумаги для машинки, все — разных палевых оттенков, видимо, для разных вариантов. Наконец я встал и, хоть это и было святотатством, уселся в трусах на его рабочий стул. Неудивительно, что у него спина болит. На таком стуле не расслабиться — тем более при его-то габаритах. Я легонько коснулся пальцами нескольких клавиш на его портативной пишущей машинке. Почему у человека, который никуда не ездит, портативная машинка? Почему не огромная, черная, как пушечное ядро, предназначенная для постоянной работы? Почему не мягкое внушительное кресло, где удобно откинуться и поразмышлять? Да уж, почему…

К доске, висящей позади стола, пришпилены — единственные украшения этой кельи — маленький календарь из местного банка и две каталожные карточки. На одной — обрывок фразы, озаглавленный «Шуман о Скерцо № 2 си-бемоль минор, ор. 31 Шопена». Там написано: «…так переполнено нежностью, дерзостью, любовью и презрением, что его можно — и весьма уместно — сравнить со стихотворением Байрона». Я не понимал, к чему все это, точнее, к чему это было Лоноффу, пока не вспомнил, что Эми Беллет совершенно пленительно играет Шопена. Быть может, она это для него и напечатала — с подробным описанием и так далее — например, присовокупив к подаренной ему пластинке, чтобы он вечерами мог слушать Шопена, даже когда ее не будет рядом. Быть может, над этими самыми строками она и размышляла, когда я впервые увидел ее, на полу в кабинете, размышляла — поскольку описание, похоже, подходит к ней так же, как и к музыке…