Мор Йокаи - Призрак в Лубло

Не дожидаясь даже, пока толпа разойдется, триумвират удалился на совещание в соседнюю комнату и первым делом постановил арестовать Михая Лештяка.

Вот уж когда запричитал да заплакал старый Лештяк!

Еще бы – ведь пришли забирать в тюрьму его гордость, его милого Мишку! Сперва схватился старик за утюг, чтобы им побить гайдуков, а когда те отняли утюг, обратился к

Библии и, словно громы и молнии, стал метать подходящие к случаю фразы из нее – то в Дюри Пинте, то в Пишту

Мушку.

– Ты, отец, не принимай все это близко к сердцу! – с некоторым раздражением проговорил низвергнутый городской голова. – Это тоже ненадолго.

– Они еще поплатятся за все! – восклицал старик, словно театральный герой, грозно потрясая кулаками. –

Ждет тебя кара, Кечкемет, подобная той, что выпала на долю Содома и Гоморры.

– Нам еще улыбнется богиня счастья, – утешал его

Мишка.

– Богиня? – И старик вновь расплакался, как старуха. –

Богиня – такая же баба, как всякая женщина! Каждый раз бегает за новым мужиком. Если кого разлюбит однажды да покинет, то уж больше к нему не вернется.

Потом в отчаянии, порывистым движением сумасшедшего он схватил ножницы и стал кромсать на куски великолепный шелковый доломан, который только что сшил, хриплым голосом приговаривая:

– Сгинь, собака, лопни, собака! Конец миру!

Миру, правда, конец не пришел, но доломана – как не бывало, а бедного Мишку действительно увели в зловонную тюрьму при городской ратуше.

Старик бросился было за ним, но у калитки его дряхлые ноги отказались служить ему, и он только прокричал с порога:

– Не бойся, дорогой сынок, я вызволю тебя оттуда!

Добьюсь твоего освобождения!

Разумеется, в те времена это было вполне возможно: стоило только обратиться к будайскому паше, чтобы добиться приказа об освобождении. Если сердце будайского паши не смягчалось, то проситель шел к сольнокскому паше – его приказ тоже имел силу. Предположим, что и сольнокский паша пребывал в плохом расположении духа,

– тогда имело смысл испросить аудиенцию у калгайского султана, или же прокатиться в Фюлек, бить челом вице-губернатору, а на худой конец, и почтеннейший господин Чуда мог распорядиться, чтобы заключенного выпустили на свободу. Но проще всего было обратиться к его благородию господину Иштвану Кохари, в Сечень. Все эти заслуженные и достойные господа могли приказывать

Кечкемету.

В это время к Лештяку очень кстати нанялся какой-то бродячий подмастерье, внушавший доверие молодой паренек – так что Лештяк мог спокойно перекинуть котомку через плечо и начать по очереди обходить названных господ (с кем первым повезет), оставив на парня дом и поручив ему принимать заказы и уговаривать нетерпеливых клиентов; служанке Эржике велено было стряпать для него и приглядываться, что он собою представляет. «Только ты смотри, братец Лацко (тебя ведь, кажется, Лаци зовут, сынок?), не трогай девушку. Она – крестница моя».

С тем и отправился старик в путь. Странствовал Лештяк долго. Только в середине зимы вернулся он домой.

А зиму в тот год предсказывали суровую, студеную, да она такой и оказалась. Воюющим сторонам пришлось перенести много лишений. Целая сотня отважных куруцев

Тёкёли замерзла еще до рождества. А из-за плохого урожая в прошлом году провианта тоже было в обрез; вояки не только мерзли, но и голодали. Словом, не было ничего удивительного, если кое-где они и бесчинствовали.

В тот же самый вечер, когда старый Лештяк вернулся домой с грамотой будайского паши, к городу подошел отряд калгайского султана, под предводительством пользовавшегося недоброй славой Олай-бека, турки вели за собой огромную толпу связанных невольников – женщин и мужчин. Олай-бек послал с конными нарочными следующий приказ городскому триумвирату:

«Неверные собаки! Если завтра до полудня вы не пришлете мне восемь телег хлеба, сорок волов, двадцать телег дров и четыре тысячи пятьсот форинтов, то я сам приду за ними со своими солдатами и отрублю вашему триумвирату две головы, поскольку городскому голове и одной головы достаточно. Надеюсь, вы поняли, что я имею в виду».

В ратуше начался переполох. Гайдуки сломя голову бегали из дома в дом, передавая горожанам приказ печь хлеб и готовить дрова для могущественного Олай-бека.

Однако самым сложным оказалось собрать деньги, так как городская казна была пуста. Такое кровопускание сейчас не очень-то легко было перенести.

Матяш Лештяк, с напускным смирением на лице явившийся к «отцам города» (такова уж была повадка у старика, когда он чувствовал за собой силу), застал их охваченными страхом.