Виктория Борисова - Рабство по контракту

— Павел Петрович, чем вы можете объяснить то, что случилось с вами в суде? Я все могу понять, но есть же границы! Не буду скрывать, Главный очень недоволен… Вы ведь понимаете, чем это чревато?

Павел кивнул. Еще бы не понять! Мысленно он уже попрощался и с работой, и с дальнейшими перспективами на адвокатском поприще.

По-настоящему его беспокоило только одно — а как к этому отнесется Марьяна? Вдруг она согласна быть с ним рядом только до тех пор, пока он обретается в статусе многообещающего молодого юриста и не захочет иметь ничего общего с безработным неудачником?

Он тут же отогнал эту мысль. Не ко времени сейчас. А начальник все не унимался:

— Вы понимаете, что ставите под удар компанию? Подводите людей?

Слушать его порядком надоело. Прямо как завуч на комсомольском собрании! Павел вздохнул и сказал:

— Да, понимаю. И поэтому… Будьте добры, лист бумаги у вас можно попросить?

— Зачем? — Александр Анатольевич посмотрел на него с неподдельным изумлением.

— Написать заявление об уходе, — вежливо объяснил он. — «По собственному желанию…» И дальше как положено.

Начальник даже карандаш выронил. Кажется, такого поворота он не ожидал! На лице его отразилась гамма самых разнообразных чувств. Тут было и возмущение, и гнев, и даже страх… Но главное — недоумение. Сейчас Александр Анатольевич больше не казался ни добрым, ни злым. Просто немолодой усталый человек, который больше всего на свете хочет избежать проблем. Особенно заметны стали мешки под глазами, поредевшие волосы на макушке, землистый оттенок кожи…

— Ну, погодите, стоит ли вот так, сразу… — забормотал он. — Разумеется, ситуация сложилась не самая удачная, но ведь не все еще потеряно! У вас есть возможность как-то реабилитироваться, вернуть доверие… Поверьте, мы ведь тоже не звери! Вы не так давно работаете в компании, еще не знаете многих нюансов…

— И, похоже, уже не узнаю. Извините, Александр Анатольевич, у меня есть причины, чтобы так поступить.

Павел бесцеремонно притянул в себе чистый лист, достал ручку из внутреннего кармана и начал писать.

— Простите, а на чье имя? — Павел вдруг вспомнил, что до сих пор не знает фамилии Главного. В компании его именовали только так, и при одном упоминании о нем слегка понижали голос. Так, наверное, относились древние евреи к своему безжалостному и суровому богу — с трепетом, но не с любовью.

— На мое, — механическим голосом отозвался начальник. Наконец, в глазах его мелькнуло что-то вроде озарения. — Вам что, платят мало? Кто-то предложил вам больше? Нас тут только двое, скажите откровенно!

Ага, только двое! Кругом понатыканы видеокамеры, да и жучков, неверное, немало. Прослушиваются телефонные переговоры, просматривается электронная почта, и дабы нерадивый сотрудник не терял даром драгоценного рабочего времени, за ним наблюдают даже в сортире. «Большой брат смотрит на тебя…» Оруэлл может отдыхать, так что ура техническому прогрессу.

— Нет-нет, дело совсем не в этом.

— Так в чем же? Объясните, наконец!

Павел на мгновение перестал писать и посмотрел в лицо начальника. Что сказать ему? «Неправедное стяжание — прах»? Что нельзя идти против своей совести, даже если за это много платят? Для взрослого и умного человека такие слова — просто пустое сотрясение воздуха… Впрочем, как и для него самого совсем недавно.

— Причины сугубо личного свойства, — сказал он, протягивая через стол сове заявление, — завтра я зайду за документами. С вами приятно было работать, но… так уж вышло. Простите.

Этот день — первый по-настоящему свободный день за долгие годы, когда над головой не висела какая-нибудь срочная работа, когда он был предоставлен только самому себе и никому больше — Павел провел и странно, и бестолково. Сначала он долго бродил пешком по центру, плутал в каких-то переулках, состоящих из строек и домов, предназначенных на снос, потом вышел на старый Арбат. Это место в Москве он никогда не любил. Кичевые безвкусные картины с аляповатыми пейзажами, выставленные художниками на продажу, лотки со всякой сувенирной чепухой а-ля рюсс вроде матрешек и советской еще военной формы (где ее только берут, интересно?), гуляющие толпы иностранных туристов и московских обалдуев, диковатого вида молодые люди, завывающие песни собственного сочинения, даже вычурные фонари оставляли ощущение чего-то слишком нарочитого, ненастоящего. Как будто давным-давно, еще на заре перестройки, люди договорились играть что-то вроде спектакля-перфоманса, изображая перед иностранцами сцены из богемной жизни, да так заигрались, что восприняли ее всерьез, и даже не поняли, что времена уже изменились.