Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Море было светлым и пустынным, в горах виднелась белая дорога, она то скрывалась в темно-синем кустарнике, то появлялась снова. Звуки жизни, музыка из «Голубого залива» доносились сюда, на второй этаж, тихими, глухими. И в этих неподвижных светлых сумерках люди на набережной двигались медленно и безмолвно, как водоросли, которые видела под водой, заплывая по утрам далеко в море.

Саше показалось, что весь поселок, и темный парк с бесцветными редкими огнями фонарей, и белые, будто корабли, дома пансионата — все это погружено в неподвижную прозрачную воду.

Первый раз, увидев прелесть и красоту этого мира, она вдруг поняла, что то неожиданное и прекрасное, что должно было случиться здесь, не произойдет. И, может, оно не произойдет никогда. И она устыдилась своих приготовлений к поездке, своих глупых надежд, платьев, взятых взаймы у девочек, устыдилась своего стремления к одиночеству, будто облегчающему знакомство с нею. Она подумала, что Зина, наверное, тоже понимает это и презирает ее, и прожитые здесь томительные длинные дни показались постыдными. Она решила уехать завтра же, чтоб остаток отпуска провести в Краснове.

Ослик был маленький, но уже, наверно, старый. Длинные прямые ресницы и волоски на тупенькой мордочке возле губ казались седыми. Саша протянула на ладони кусок сахара. Вздернув губу и показав большие желтые зубы, он взял сахар, захрустел им, роняя кусочки на землю.

Саше хотелось потрогать мягкие густые волоски в его ушах, она осторожно дотронулась до них кончиками пальцев, ослик недовольно дернул головой, переступил аккуратными копытцами, и Саша отняла руку.

— Вот красивая девушка, — сказали за спиной.

Саша не решилась обернуться.

— Красивая девушка, с красивой каштановой косой, — повторил мужчина.

Саша отошла от ослика, осторожно и быстро глянув на двух мужчин. Стояли рядом, и один откровенно ласково и весело смотрел на нее.

Женщина хворостиной гнала домой с моря запачканного белого лебедя.

Он шел, переваливаясь на своих черных чешуйчатых лапах, вытянув вперед некрасиво изламывающуюся длинную шею, и, недовольно покрикивая, все пытался повернуть назад, к морю. Женщина показывала ему хворостину, лебедь отворачивался с презрением и ковылял вперед.

Саша пошла за ними к маленькому зверинцу, где в грязных, замусоренных клетках жили павлины с ободранными хвостами, печальная злая обезьяна и разобщенные своей безысходной неволей, ненавидящие за эту неволю друг друга серебряные журавли с холодными оранжевыми глазами. Они были прекрасны, но Саша не любила их за то, что журавли никогда не переговаривались меж собой, а стояли неподвижно на тоненьких, невидимых в сумерках, длинных ногах, и казалось, что их гладкие, будто отлитые из благородного металла, тельца висят в воздухе.

Она прошла дальше, к своим любимцам бобрам.

Истомленные дневной жарой бобры отдыхали. Глава семьи сидел у корыта с грязной водой, опираясь на длинный, широкий и плоский хвост. Он мылся. Двигая маленькими лапками, осмысленно и неторопливо тер пушистый живот, потом, изогнувшись, бока. Время от времени бобер озабоченно поглядывал туда, где у порога зеленого домика лежала бобриха. Ей нездоровилось уже второй день. Лежала, прикрыв глаза, неподвижно, лишь бока тяжело вздымались, но каждый раз, когда бобер смотрел на нее, Саше казалось, она успокаивающе чуть кивала ему головой. Они достойно держали себя в своем горестном заточении, не обращали внимания на зрителей, толпящихся днем у клетки, но их сосредоточенная отрешенность не была выражением нелюбви или презрения к людям. Притворяясь друг перед другом, они старались жить так, будто не случилось ничего непоправимо страшного в их судьбе.

Бобер кончил мыться, аккуратно пригладил блестящие волосы на голове, еще раз, будто проверял, достаточно ли хорошо выбрит, провел лапкой по щекам, огляделся, увидел большой непочатый ломоть арбуза. Волоча хвост, отнес ломоть к домику, положил перед бобрихой. Она отвернула мордочку. Он заволновался, придвинул ломоть ближе, прямо к ее черному сухому носу, что-то проурчал.

— А вот и Ундина здесь, — мужчины, которых Саша видела около ослика, подошли к клетке.

Саша, не отрываясь, смотрела на бобров, не знала, как быть: уходить не хотелось, потому что идти было некуда, оставаться тоже неловко, да и в громких похвалах слышалось что-то обидное.

— Девушка, как вас зовут?

— Саша, — неожиданно для себя ответила тихо, не повернувшись к нему.