Ольга Мирошниченко - В сторону южную

— Вы плакали, когда лес вырубали?

Саша не ответила.

— Вы некоммуникабельны. Это плохо. Вы знаете, что такое коммуникабельность?

— Виктор! — укоризненно предупредил другой.

Саша резко повернулась, взглянула прямо в его лицо. От волнения и обиды не различала черт, только черную родинку над губой видела и, глядя на эту родинку, сказала:

— Я знаю стихи Некрасова, я знаю, кто такая Ундина, и я знаю, что такое некоммуникабельность. — Последнее слово все же от злости выговорила не сразу, и он улыбнулся.

— Сашенька, простите великодушно, я не хотел обидеть.

— Разрешите мне пройти, — уже чуть не плача, сказала Саша.

— Сашенька, вы прелесть, а я болван. Я просто дурачусь, а вы так серьезно. Ну, хотите, я на колени стану, — и бухнулся, не пожалев светлых брюк.

— Не надо, — жалобно попросила Саша, — встаньте, пожалуйста, — протянула руку.

— Ну, ты даешь! — сказала Зина. — Тихоня, тихоня, а лучшего мужика склеила. Я видела, как он тебе ручку у подъезда поцеловал. Ты хоть знаешь — кто он?

— Нет, — невидящим взглядом смотрела на себя в зеркало.

— Про-фес-сор, — раздельно сказала Зина, — в тридцать пять лет профессор, мне мальчишки сказали, и не женат.

Она долго гуляла по чахлому парку, не решалась подойти к двухэтажному длинному дому. Ветер надувал полосатые холщовые шторы в лоджиях, и вокруг — ни души. Жаркий июльский полдень, все на пляже, лишь из глубины комнаты на первом этаже стрекот пишущей машинки, и словно под огнем этого безостановочного пулемета, даже голову втянула в плечи, вошла в подъезд.

— Я уже решил, что ты не придешь. Быстро нашла?

— Да.

На столе разбросаны бумаги, исписанные загадочными знаками.

— Я помешала вам?

— Ну что ты, Сашенька. Садись, — он пододвинул кресло к дивану, сел напротив, потом встал, снял со спинки кровати полотенце, перекинул через дверную ручку, поправил так, чтоб замочная скважина была закрыта. Вернулся в кресло. — Рассказывай, что делала утром. Я тебя искал. Где была? — положил на голое колено руку.

— Я к бобрам ходила. Они смешные такие, особенно он. Никогда сам не съест ничего, с ней поделится. Даже конфетой. А она сегодня взяла и съела всю конфету, он очень огорчился, но виду не подал. Купал ее. Вы знаете, она очень умная, а он добрый и любит ее очень. Так жалко их…

— Ну, бог с ними, Сашенька, мы им помочь ничем не можем, я так рад, что ты здесь. Хочешь музыку послушать?

Саша кивнула, встала, чтоб необидно от руки его на колене освободиться. В открытую на лоджию дверь были видны горы. Контур хребта в одном месте напоминал профиль Пушкина, как сам себя рисовал — одна длинная плавная линия лба и носа. Саша хотела поделиться с Виктором своим открытием, обернулась. Стоя посреди комнаты, он протягивал к ней руки:

— Потанцуем?

— Сейчас? Но мы же одни?

— А кто еще нужен? — Он взял за плечи, прижал к себе крепко, прошептал: — Я так рад, что ты пришла, ты удивительная девочка, ничего не могу делать, только о тебе и думаю. Ты слушаешь музыку? Слушай! Она прекрасна.

Женские голоса протяжно и печально без слов напевали одну и ту же мелодию.

Все, что произошло потом, было для нее ненужным, мучительным и стыдным. Но она подчинялась покорно не от любви и даже не от боязни потерять его, огорчив и обидев отказом, но от странного чувства благодарности. Благодарности за то, что среди многих красивых девушек выбрал ее, неловкую, плохо одетую, за то, что, забросив свою важную работу, все дни напролет проводил с ней, был внимателен, откровенно нежен, что каждый вечер устраивал для нее праздник — собирал в номере шумную компанию, веселился больше всех, острил, танцевал без устали. Вчера так и сказал: «Этот маленький праздник для тебя, малыш», — а ей никто никогда не устраивал праздников — может, вот только мама, но это было давно.

В Москву вернулась первая, у него путевка кончалась через неделю, и стала ждать звонка. Переехала из общежития в заброшенную комнату, где когда-то жила с матерью, навела порядок, готовилась к его приходу. Купила новые занавески на окна, прежние, бархатные с помпонами, показались мещанскими, немодными, красивую настольную лампу — перламутровая фарфоровая рыба под кремовым кружевным абажуром, пеньюар нейлоновый. Все свои небольшие накопления истратила. Из Коктебеля не позвонил, как обещал. Утешила себя, что очередь на почте огромная по вечерам, сама видела. Не позвонил и через неделю, через десять дней, через месяц. Она возненавидела телефон. Черную, неуклюжую, враждебно молчаливую жабу. Возненавидела Виктора, вспоминала только плохое: как сидела однажды, тихая, чужая всем, на диване и сосед рядом, глядя, как он танцует, успевая отщипывать от кисти виноградины, кидать с лёта в рот, сказал загорелой красивой девушке: