Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Сняла плащ нарядный, боты, навзничь легла на кровать.

«Сколько же лет прошло? А чего думать, Кольке шестнадцать, значит — семнадцать. Арифметика простая».

Мать не вернулась домой ни вечером, ни утром следующего дня, никогда.

В желтом одноэтажном доме на задворках огромной старинной больницы приподняли простыню над чем-то непонятным, чужим и страшным, сунули в руки узел. Молча повернулась, не дослушав каких-то распоряжений и советов, и длинным серым, тусклым коридором вышла в такой же серый и тусклый двор.

Дома положила узел на стол, легла на диван и пролежала неподвижно до вечера. А вечером пришла Валентина Евграфовна, гладила по голове, говорила бессмысленное, утешительно-ласковое, звала к себе остаться с нею и Надей навсегда.

Через неделю, молча, хмуро выслушав увещевания директора школы, учительниц — подруг матери, сказала, что решения своего не изменит, пойдет в ремесленное. В холодной огромной спальне плакала по ночам, укрывшись с головой серым солдатским одеялом, и не знала уже, от какой боли плачет, от той — непроходящей, внутри, или другой — нарывно дергающей в кровавых волдырях на пальцах и ладонях. Когда показала первую свою, корявую, с заваленными гранями гайку мастеру, он молча кинул ее в железный ящик с мусором.

— Давай начинать по новой, и чтоб… — не договорил, увидел ее руки. Оглянулся, не смотрит ли кто, вынул из обитого цинком ящика верстака гладенький, без единой заусеницы, блестящий шестигранник с аккуратной фасочкой у начала резьбы, протянул:

— Покажешь преподавателю. Ну, чего стоишь, иди.

Потом и сама научилась делать не хуже, но ту, первую, не свою, приберегла. Кольцо из нее выточила, отличное колечко получилось, даже мастер удивлялся, хвалил работу.

Через два года, когда уже на заводе работала, на Доске почета красовалась, профком выделил бесплатную путевку в Коктебель.

Исполнилось тогда восемнадцать. Девчонки в общежитии завидовали: «К морю едешь, а нам опять в Краснове пыль глотать. Да и скучища с охламонами нашими. Ты-то там наверняка найдешь мужика стоящего». Собрали у всех лучшие платья, одних босоножек запихнули в чемодан три пары: «Нам ни к чему, все равно сурепку дергать в подсобном хозяйстве, а на танцах охламоны и так пригласят, в тапочках, куда им от нас деваться».

Прошло уже полсрока путевки, а Саша по-прежнему была одна, и она смирилась с этим. Вечерами сидела в лоджии, вышивала или разглядывала гуляющих по набережной. Красивые платья висели в шкафу, ходила в своем выгоревшем ситцевом сарафане, что был короток и узок немного. Соседка по комнате, бойкая машинистка, тоже москвичка, целыми днями пропадала в бухтах, куда ходила с компанией дочерна загорелых ребят и девчонок с пыльными ногами. Саша тоже один раз ходила в бухту под названием Мертвая, но дорога показалась очень длинной и трудной, а когда пришли, ребята стали петь и играть на гитаре. По дороге и в бухте все без конца говорили, Саше напекло голову, от шумной болтовни она ушла под пыльное низкое одинокое деревце и там просидела весь день. Когда вернулись домой, соседка спросила раздраженно:

— Ты что, всю жизнь в Ницце отдыхала? Чего ты куксишься?

— Мне скучно было.

— Скучно — тогда сиди дома.

— Я и сижу, — сказала Саша, — мне уже в Москву хочется.

— Спешишь к станку?

— Вообще хочется. И в Краснове лучше.

Девочкам она написала веселое письмо, сообщила, что живет хорошо, место очень красивое, в соседнем санатории живут писатели и она два раза видела Окуджаву.

— Я тебя не зову, — сказала Зина, начесывая перед зеркалом волосы, — уж больно ты идейная. И песни тебе наши не нравятся, и шутки. Ты не комсорг, случайно?

— Комсорг.

— Ну, вот видишь, как в воду смотрела. — Зина похлопала ее по плечу. — Ты далеко пойдешь. А пока займись вышиванием.

Оставшись одна, Саша побродила по комнате, убрала в шкаф разбросанные Зиной вещи и вышла в лоджию. За стеной, по соседству, играли в карты, тихие деловые реплики слышались оттуда. Саша села у железной ограды и, разложив на столике нитки, маленькие маникюрные ножницы и листочек с образцом, поглядывая на рисунок, аккуратными и быстрыми движениями начала класть стежки.

Когда стемнело и рисунок стал трудноразличим, положила вышивание на колени и, опершись подбородком на руку, лежащую на железном перильце, стала смотреть вниз.

У входа в корпус на скамеечке сидели девушки, молчаливые и нарядные. Саша знала их, девушки приехали с Украины, с большого завода. Ребята с этого завода тоже отдыхали здесь, но сейчас пошли куда-то, наверное за сухим вином в «бочку», и девушки ждали их. Серенький ослик уже начал свою однообразную ежевечернюю работу. Неторопливо и мелко перебирая маленькими копытцами, он вез тележку. Дети в ней сидели напряженно, вытянув шеи, вытаращив от испуга глаза. Ослик сделал круг, остановился, опустил несоразмерно большую голову, из каменной урны рывком вытащил клок сена и начал жевать его. Он жевал торопливо, пока в повозку усаживались новые, безрадостные от боязни опасного приключения, малыши. Но все же не успел и так и побежал новый круг, дожевывая сено на ходу.