Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Открыла глаза. В комнате сумрачно, стучит по крыше дождь. На подушке другой кровати чья-то темная голова, из-под одеяла торчит цветастый ситцевый подол ночной рубашки. И сразу вспомнила все. Но облегчения не испытала. Глухо стучало сердце, онемела рука. «Опять перекурила, набросилась вчера на американские сигареты, душистые, быстро сгорающие, будто век их не видела. А все оттого, что трепалась без конца. Всегда, когда трепаться возьмусь, курю, как перед смертью. Ведь обещала Кольке бросить на отдыхе. На десять рублей поспорили».

Зябко было протянуть голую руку, взять с тумбочки часы. Только сейчас поняла, как устала, и решила дать себе волю, проваляться целый день в постели, ведь так мечтала об этом два года. Но заснуть уже не могла, мысли лезли какие-то неуютные, будоражащие, ненужные.

«Все из-за того, что чертей этих, мирненских соседушек, вспомнила». Встретила их как-то на Айхале, бросились, как к дочери родной, затащили к себе. Грязнуля, каких свет не видел, Лидка заставила туфли снять, чтоб пол не испачкали. Муженек ее снял без напоминаний, покорно, привычно, а Саша не стала. Чего с полом этим сделается, если он лаком польским покрыт. Лидке сказала, что мещанство над полом трястись. Вот в бытовке — другое дело, не намоешься. А мужики наверняка, забыв все ее наставления, не снимая сапог, лезут после работы переодеваться. Приеду, заставлю скрести. И скатерть новую плюшевую, с бомбошками, что в складчину купили, изгадили, конечно, бесповоротно, залили молоком, захватали жирными руками. Надо было снять, припрятать, как это не догадалась. А главное, Махмуд поддастся этому нахрапистому очкарику, новому прорабу, согласится оставить без чертежей пазы для будущего оборудования. Кто-то не пошевелился вовремя, а им потом укладывать бетон, когда сейчас и сподручнее и легче. Сколько там сейчас времени? Семь плюс шесть, тринадцать. Час дня, значит. Колька небось еле досиживает последний урок, чтоб в Дом культуры рвануть, на гитаре своей бренчать. Интересно, сдержит слово — не играть по вечерам в ресторане, как лабух какой-то. Конечно, не сдержит. Если уж при ней субботу и воскресенье все-таки выговорил, то сейчас сам бог велел. Вот ведь мучается дурью. Неглупый парень, и голос хороший, а как начнет завывать, ногой трясти — смотреть тошно. На Восьмое марта отличился особенно. «Специально для тебя старался», — объяснил потом. Старался действительно на совесть, до пяти утра со сцены не слезал. И откуда столько песен знает? Подружки тогда нахваливали: «Какой красавец». Она видела, как смотрели на него. Бесстыжие бабы все-таки. Хорошо, что он еще не понимает этих взглядов, записки от девчонок любовные ей показывает, пальцем у виска крутит: «Придурочные, правда?» Но в тот вечер, глядя на него из зала ресторана, она вдруг увидела, что стал он мужчиной. Очень красивым мужчиной, с той кажущейся податливой ласковостью, которая — на себе испытать пришлось когда-то — самой холодной жестокостью оборачивается. Все непонятное прежде, мучительное, чего не разгадала в отце, теперь раскрылось в характере Кольки. Поразительным было и внешнее сходство, и та увлекающая всех жажда впечатлений и действий, что унаследовал от никогда им не виденного человека. Саше представлялось, что сын ест жизнь, как огромное яблоко, откусывает смачно, с хрустом упругую плоть, и сладкий сок течет по губам и подбородку. С ней обращался со снисходительной, любовной галантностью. Когда сердилась — говорил: «Ну, не буду, не буду. Позвольте ручку», прикладывался в долгом поцелуе, и она, глядя на густые волосы, упавшие на чистый, бездумный лоб, на удивительно красивую, с длинными сильными пальцами руку его, забывала строгие слова, улыбалась растерянно. Колька думал — умилилась нежности и послушанию; не знал, что удивлялась в те минуты, как сумела вырастить вот такого, красивого, здорового, победно-обаятельного, она, мать-одиночка, когда-то самая жалкая женщина на всем белом свете.

Галина пошевелилась, повернулась лицом. «Глаза совсем не сонные, тоже, наверное, думала о своем. Интересно, о чем? У таких всегда все в порядке. Такие с тропки своей в сторону не уходят».

Смотрели молча, глаза в глаза. Будто в детстве — кто кого переглядит. Первой моргнула Галина и улыбнулась:

— Твоя победа.

— А я всегда побеждала в гляделки. У меня слез нет. Будем вставать? Давай ты первая, раз проиграла, а то вдвоем здесь не повернуться.

Разглядывала спокойно, открыто, хотя видела, Галина стесняется, торопится и оттого с замком лифчика не сладит никак.