Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Остался с тех времен и первый неизменный тост, что поднимал Кеша.

— Машинист электровоза просит порожняка, — говорил он торжественно, и все тянулись к нему чокнуться стаканами.

Кеша еще не пришел с работы, и Максим договаривался с Ксеней. Она стояла посреди большой, очень чистой, пахнущей полынью комнаты и, перегнувшись в пояснице, расчесывала волосы. Максим не видел ее лица, черная завеса падала почти до пола, и казалось, что именно от этой густой, блестящей, сухо потрескивающей гривы, растревоженной гребнем, исходит терпкий степной запах. Шея сзади у корней волос белела нежно, но смугло блестела открытая до лопаток спина, широкие плечи. Ксеня и не подумала кофту надеть, так и осталась в голубой комбинации и плиссированной черной юбке. Плавно и мерно взмахивая рукой, она объяснила, что сегодня за продуктами не ходила, настроения не было, и вообще мясо на рынке подорожало.

— Подорожало, — значит, с нас надо взять больше, — сказал Максим.

Ксеня тотчас выпрямилась, одним движением головы закинула волосы назад.

— Мне отдадите, хорошо? — пропела ласково. — Можно сейчас, чтоб беспокойства лишнего вам не было.

Была сейчас очень хороша и, видно угадав это по взгляду Максима, нахмурилась вдруг. Сдернула со спинки стула кофту, повернулась спиной, застегивая частые пуговицы. Сказала неожиданное:

— У Кешки ведь другая семья есть. Я увела его, но не до конца. Не получилось, — ловко закрутила низкий узел, — он дочке гроши посылает, хоть уж двадцать ей, — сегодня на почту бегал, видела, — с силой, не щадя волос, втыкала в пучок шпильки. — Зло меня берет, но не за гроши, а что не отлепится никак. Восемь рублей с вас, — не дала ему высказать свое отношение к услышанному.

— Может, больше? — Максим не спешил закрывать бумажник.

— Я восемь сказала, так ведь?! — и, словно пугая, с силой наподдала ногой по стулу, чтоб на место стал, не торчал на дороге. — Вы не думайте, я скажу ему, что сама деньги взяла, — утешила высокомерно и, не таясь, засунула бумажки в банку с крупой. — А эта, рудая, тоже придет?

— Придет.

— Не нравится она мне.

— Отчего же?

— До мужчин ладится. До вас. Така липуча. Но мени байдуже, — протараторила вдруг скороговоркой певучей своей, — нехай соби.

Темп Максима выдерживала только Саша. Они уходили вперед и, достигнув перевала, поджидали остальных у источника. Слабенькая струйка воды сочилась из земли, текла по железному лотку вниз, к деревянным корытцам. Из корытец пили, наверное, овцы летом. Сейчас корытца были полны до краев, неслышными крошечными водопадами вода переливалась из верхнего в неподвижную гладь следующего — и так до последнего, пока не исчезала снова в земле, там, где трава росла гуще, выше и зеленее.

Саша наклонилась, ополоснула лицо, шею, хотя было совсем не жарко. Она делала это каждый раз, и Максим догадывался зачем, — ключевая вода полезна для кожи.

Глядя, как она фыркает от удовольствия, он с раздражением подумал, что зря старается, что безнадежна борьба за уходящую, уже ушедшую молодость, — как ни бейся, безнадежна.

Открытие маленькой истины разозлило еще больше: слишком многое начал он видеть в беспощадной обнаженности сути слов и поступков. Видит, как Люда тщится угадать, какой будет героиня его следующего фильма, и оттого каждый день новые повадки, новые прически, новые рассуждения. Зря старается, все равно не возьмет ее на главную роль, все, на что способна, уже продемонстрировала, больше ничего не выколотить. Видит, как бросила Саша все силы на завоевание его, даже заставила себя возненавидеть безответную подругу свою, чтоб уж никаких помех. А та терпит, делает вид, что не замечает ничего. Делает вид, что разлюбила, забыла его, что чужой, а сама глаз поднять не смеет.

Хорошо, что тогда в комнате не поддался жалостливому порыву, и теперь все ясно, определенно и ничто не Мешает работе, даже то неизвестное, ожидающее в Москве. В конце концов, не он же принял решение, его устраивала и такая жизнь.

Последние месяцы Максим находился в том состоянии душевного неудобства, которое испытывал всякий раз, закончив одну работу и не приступив к другой. Он успокаивал себя прежним опытом, утешал: стоит начать работать — и уйдет эта тягостная и для него самого и для окружающих людей неустроенность. Надя в такие периоды называла его шатуном, была покладиста, не отягощала своими делами и проблемами. Максим и впрямь чувствовал себя медведем, проснувшимся невовремя, без дела и смысла бродящим по лесу. Но сейчас появилось новое, плохое ощущение. Будто у спортсмена, от которого огромный стадион ждет рекорда. И это ожидание многих людей, эта обязанность быть первым лишали сил, пугали предчувствием поражения. Он уехал сюда, чтоб написать сценарий, но месяц прошел в бесплодных мучениях, и ничто не обещало избавления от них. «Не возникала дуга», — как сам определял это удивительное состояние, когда от прикосновения к чужой судьбе, к незнакомой жизни вспыхивало что-то в душе и, освещенные этим светом, из неясной тьмы воображения возникали призраки. Сначала покорные, они вдруг в какой-то, самый прекрасный, миг начинали существовать самостоятельно, не подчиняясь его воле, по своим законам и правилам, и нужно было только одно — не мешать им, не вспугнуть насилием.