Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Покорные и немногочисленные мужчины уселись на задних сиденьях, понимая свое бесправие и смиряясь с ним. Всю дорогу до Симферополя женщины слаженно пели. Галина только удивлялась богатству репертуара и рвению певиц. Не успевали закончить одну песню, как кто-то уже затягивал следующую, и так без конца. Мужчины тоже попытались спеть свое, начали недружно, неуверенно, на них зашикали, и они тотчас умолкли.

Наконец утомленный женский хор решил сделать передышку и перекусить. Зашуршала бумага, зачмокали пробки термосов. Путешественницы основательно подготовились к долгому пути.

Галина упрекнула себя, что не позаботилась хотя бы о спутнике своем. Посмотрела на тонкую его шею, на худые длинные пальцы, вцепившиеся крепко в спинку сиденья, подумала — напрасно не пошла вчера в столовую на ужин, могла бы бутерброды сделать в дорогу.

Женщины угощали друг друга, делились запасами. Галина старалась не глядеть на аппетитные куриные ножки, влажные, нежно-зеленые ломти огурцов. Но не потому избегала яства взглядом, что есть хотела, а униженной хозяйственной предусмотрительностью попутчиц чувствовала себя. Мужички тоже скисли совсем, сидели тихо, один Игнатенко с напряженным непонятным вниманием вглядывался в бесконечные сиреневые плантации лаванды, плывущие за окном. Запах ее проник в автобус и как-то странно слился с обилием чужого пиршества, одарив обделенных лишь горьковато-маслянистым ароматом.

Мужчины решили закурить, видно отбить хотели знакомым, привычным — душистый привкус унижения. Но на них зашумели возмущенно, зафыркали властные пассажирки.

И тогда они решили петь. Жующие командирши не могли ни запретить пения, ни в соперничество вступить. Долго совещались, какую выбрать песню. Оказалось, что полностью знают слова только «Стеньки Разина», и затянули вразнобой: «Из-за острова на стрежень…»

Женщины засмеялись оскорбительно обидно, и неслаженный хор стушевался. Отдельные, разрозненные голоса еще пытались поведать о княжне, но уже ясно было — попытка не удалась. Одна из путешественниц, самая бойкая, громкоголосая, вдруг окликнула кого-то:

— Товарищ, эй, товарищ, неужели вы не видите, что пыльник мой мнете!

Только теперь Галина заметила, что Игнатенко отодвинул, чтоб не закрывал окно, не мешал смотреть, белый плащ, повешенный на крючок. Отодвинул аккуратно, но сейчас, забывшись, плечом прижимал полы к спинке сиденья.

— Эй, вы, не слышите, что ли?

— Слышу, — неожиданно откликнулся Игнатенко, не отрываясь от окна.

— А слышите, так отодвиньтесь.

Он отодвинулся и предложил спокойно:

— Заберите его к себе. Зачем такие волнения.

— Пускай там висит, здесь крючка нет.

Игнатенко снова сел, как прежде, снова придавил плащ.

— Вы что, издеваетесь?

— Нет. Я очень уважаю ваш плащ, но себя я уважаю больше, — сказал негромко, без вызова, и все услышали его в общем молчании людей, с интересом ожидающих, чем кончится разговор.

— Подумаешь, — только и нашлась ответить женщина, встала и забрала злополучный плащ.

Перед лицом Галины мелькнуло, прошелестев, белое; и вспомнила вдруг глухой шум крыльев, неуклюжее мельтешение неловких птиц, медленное кружение хлопьев нежного пуха.

Раиса терпела долго в холодном, злом выжидании.

Взорвалась в субботу.

Петька твердо решил посмотреть телевизор и за ужином не капризничал, ел подозрительно быстро, даже Машу поторапливал. Очень походил сейчас на свекровь сузившимися губами и тем выражением готовности к любому скандалу, что видела в его темных матовых глазках, когда поглядывал на мать внимательно, будто примериваясь, не пора ли уже начинать схватку.

— Спать, — приказала коротко, как только допили молоко.

— Нет, — тотчас отозвался Петька, — мы телевизор смотреть будем, «Неуловимых».

— Нет, — повторила Маша и засмеялась, довольная объединенностью с ним в непослушании.

— Я сказала «немедленно». — Галина растерялась, хоть и была готова к протесту, но не к такому твердому, знакомому похожестью своей на то, былое неподчинение ей, при молчаливом одобрении отца и бабушки. И память о прежнем, от которого уже, казалось, ушла навсегда, злым гневом обрушилась на заговорщиков. — А ну быстро! — и сняла Машу с табурета, шлепнула сильно по худому задику в обвисших мешочком, штопаных рейтузах.

Маша заревела противно сухим, без слез голосом и побежала в холл.

— А ты чего ждешь?

Петька вцепился в стол, ногами обвил ножки табурета, голову втянул в плечи.