Тарабас научился понимать знаки, сулящие тепло и безопасность. Война оставила в стране много полезного — железо и гофрированную жесть, древесину и разбитые автомобили, одинокие вагоны на узкоколейных, временных рельсах, плохонькие бараки, полусгоревшие домишки, заброшенные, хорошо забетонированные окопы. В стране, где война разрушила достояние постоянного, оседлого населения, бродягам живется неплохо.
Заходя в такое убежище, бывший полковник Тарабас чувствовал себя награжденным не по заслугам. И почти жалел, что зашел. Да, иной раз, едва войдя в тепло, он уже через минуту-другую уходил Не пристало ему пользоваться большим теплом и защитой, чем необходимо, чтобы остаться в живых. Ведь он наслаждался своими муками и хотел их продлить. Вот и уходил опять в снег, лед и ночь. А если ему встречался бродяга, шедший к приюту, и спрашивал, куда и зачем он уходит, Тарабас отвечал, что ему сегодня же надо добраться до цели, сегодня же ночью.
Однажды вечером он попал в пристанище, где уже устроился другой человек. Поломанный вагон второго класса стоял на заброшенных путях старой узкоколейки. Окна купе были разбиты и заколочены досками и картоном. Двери из купе в коридорчик не закрывались. Кожаную обивку сидений давным-давно срезали. Из сидений торчали жесткие серые пучки конского волоса, а во все щели и дыры задувал беспощадный ветер. Тарабас вошел в первое купе. Купе второго класса, в каких ездил когда-то! Он очень устал и мгновенно уснул. Во сне ожили воспоминания о том, как он, «царский курьер» по «особым государственным делам» ехал домой. «Кондуктор, — кричал он, — принеси мне чаю!» Или: «Кондуктор! Винограду мне!» Народ в коридоре поспешно освобождал место царскому спецкурьеру. Ах, каков некогда был Николай Тарабас! Что теперь делали без Тарабаса его соратники? Смотри-ка, думал Тарабас, вот жил себе не тужил человек, могущественный Тарабас, и думал, что без него облик мира изменится! И что же? Я ушел от мира, а облик его ни чуточки не изменился. Для мира человек ничего не значит, даже могущественный, каким был я!
Спустя два часа Тарабас проснулся. Открыл глаза и увидел в сумраке человека, дряхлого бродягу. Седые волосы укрывали воротник темного пальто, а борода достигала почти до пояса.
— Ох и крепко же ты спишь! — сказал старик. — Я стою здесь уже минут пятнадцать, кашляю, отхаркиваюсь, а ты ничего не слышишь. Я-то слыхал, как ты пришел, а ты даже не заметил, что в этом вагоне живет человек. Молод ты еще. Держу пари, бродяжничаешь не очень давно!
— Откуда ты знаешь? — спросил Тарабас, садясь.
— Мало-мальски опытный человек, войдя в помещение, первым делом внимательно его осматривает. Ведь можно легко найти что-нибудь полезное! Монету, табак, свечку, кусок хлеба, а не то и жандарма. Эти странные люди иной раз прячутся, терпеливо ждут, когда явится наш брат, а потом спрашивают документы… У меня документы есть! — помолчав, добавил старикан. — Мог бы даже показать, будь у нас тут свет.
— Вот свечка, зажигай, — сказал Тарабас.
— Мне нельзя! — отвечал старик. — Зажги сам!
Тарабас зажег огарок, прилепил его к узкому краю оконной рамы.
— Почему ты не хотел зажигать свет? — спросил он, с легкой завистью разглядывая старика, который был намного старше его и выглядел куда неказистее. Ах, он был генерал среди бедолаг! А Тарабас — всего лишь лейтенант.
— Нынче вечер пятницы! — сказал старик. — Я иудей. Нам запрещено зажигать свет.
— Как же вышло, что ты нынче не в теплом доме? — спросил Тарабас, и зависть теперь заполнила его до краев, как некогда только злость. — Твои единоверцы едят и спят в еврейских домах, когда наступает шабат. Никогда еще в такой день я не встречал еврея-попрошайку!
— Видишь ли, — сказал старый еврей, усаживаясь на лавку напротив Тарабаса, — со мной обстоит иначе. Я был уважаемым человеком в своей общине. Праздновал каждый шабат, как велит Господь. Но кое-что другое, что Он тоже велит, я не делал. И вот уж восемь лет бродяжничаю. Всю войну бродяжничал. И то были отнюдь не самые тяжкие годы. Ходил я очень далеко, побывал во многих местах России и порой за линией фронта. В ту пору постоянно что-нибудь происходило. Попрошайке всегда что-нибудь перепадало.
— Почему же ты не соблюдаешь шабат? — спросил Тарабас.
Старик разгладил руками бороду, наклонился, чтобы лучше видеть Тарабаса, и сказал:
— Придвинься-ка чуть поближе к свету, чтобы я тебя видел.
Тарабас подвинулся ближе к свечке.
— Так! — сказал старый еврей. — Пожалуй, можно поведать тебе мою историю. Откровенно говоря, я люблю ее рассказывать. Но иные люди, которым что-нибудь рассказываешь, после говорят: да-да! — или: ну-ну! Или усмехаются, или молчат, ни слова не скажут. Отворачиваются и начинают храпеть. Я, конечно, вовсе не тщеславен, не жду аплодисментов, напротив: я хочу, чтобы меня узнали во всей красе. И если кто не принимает всю мою натуру, рассказывать ему нет смысла.
Читать дальше