Йозеф Рот - Тарабас. Гость на этой земле

— Проходите и садитесь!

Тарабас подошел к столу, но садиться не стал. Ему было как раз удобнее оставаться в густой тени абажура. Заговорил он как бы сам с собой, а не со священником. Вытащил из кармана клок бороды и, держа его в кулаке, сказал:

— Сегодня я выдрал этот клок из бороды одного бедного еврея. — И словно необходимо было уточнить, как на официальном допросе, добавил: — Его зовут Шемарья, он рыжий. Я послал искать его, но он исчез. Говорят, повредился рассудком и сбежал в окрестные леса. Хочу поискать его сам. Что мне делать? Он из-за меня свихнулся? Лучше бы я его убил. Да, — продолжал Тарабас спокойным голосом, — лучше бы убил. Я многих убил. И они меня не слишком тревожили. Я был солдатом.

Никогда еще за всю свою долгую жизнь короптинский священник не слыхал подобных речей. Он знавал многих людей, этот старик, — крестьян, работников и служанок. Семьдесят шесть лет сравнялось ему. И уже тридцать лет он жил в Коропте. А до того служил в других городишках. Много исповедей выслушал, и почти всегда речь шла об одних и тех же грехах. Один избил отца (бессильного старика) в надежде, что от побоев отец умрет. Женщины обманывали мужей. Тринадцатилетний юнец переспал с шестнадцатилетней девчонкой, и она родила мальчика. Мать задушила новорожденного. Вот и все чрезвычайные события. Если старик вообще задумывался о том, насколько хорошо знает мир и людей, то вышеназванные происшествия наверняка представлялись ему самыми чудовищными образцами неизмеримого дьявольского искушения, какому только могут подвергнуться люди. И, слушая сейчас речь Тарабаса, он скорее удивлялся, нежели ужасался.

— Садитесь же наконец, — сказал священник, потому что стояние утомило его не меньше этой странной истории.

Тарабас сел.

— Итак, — начал священник, подытоживая для себя услышанное, — попробуем повторить: вы, господин полковник, выдрали бороду незнакомому вам еврею по имени Шемарья. И что же вы намерены делать? Я знаю этого Шемарью. Вот уж три десятка лет знаю. Он отрекся от сына, который был революционером. Он только с виду опасный, на самом же деле безобидный чудак. Ну-с, господин полковник, чего вы хотите от меня?

— Я пришел к вам не за практическим советом! — сказал Тарабас, опустив взгляд на желтоватый, потрескавшийся линолеум на столе священника. — Я хочу покаяться, искупить вину!

Оба долго молчали.

— Я, — сказал священник, — предпочту сделать вид, будто ничего не слышал, господин полковник. Вы можете уйти, господин полковник, если угодно. У меня нет для вас совета, господин полковник. Желаете духовного утешения? Пусть Господь простит вас! Я буду за вас молиться. Вы причинили боль бедному недоумку-еврею! Многие до вас делали то же самое, господин полковник. И многие еще будут делать…

— Я хуже убийцы, — сказал Тарабас. — И был таким долгие годы, но окончательно понял это только сейчас. Я искуплю вину. Понимаете, я избавлюсь от своего убийственного блеска и попытаюсь искупить. Вот что я хотел вам сказать. Когда я вошел, у меня еще была последняя глупая надежда, греховная надежда, что вы простите меня. Ах, как я только мог так думать!

— Идите, идите, господин полковник! — сказал священник. — Мне кажется, вы найдете свой путь. Идите, сын мой!

Тою же ночью Тарабас верхом выехал в столицу. Добрался до места рано утром. Узнал, где живет генерал Лакубайт, и поскакал к его дому. Привязал коня, сел на крыльцо и стал ждать, когда Лакубайт встанет.

Адъютант генерала, элегантный лейтенант, видел, как полковник Тарабас вошел в кабинет генерала, а через четверть часа вышел. Странным образом полковник нес в руках большой сверток, который не пожелал отдать. Любопытным офицерам, ожидавшим генерала в приемной, адъютант, увы, не мог ничего сообщить о разговоре полковника с Лакубайтом.

Офицеры козырнули, когда Тарабас уходил.

Он подозвал адъютанта и сказал:

— Мой конь стоит внизу. Через несколько дней я его заберу. Прикажите позаботиться о нем до тех пор.

Тарабас покинул дом, немного постоял у ворот, решил пойти налево и зашагал по широкой улице, прямиком на запад, пока не вышел в поля. Сел на обочину, развернул сверток, снял мундир, надел цивильное платье Кристианполлера, обшарил карманы своего мундира, забрал оттуда только нож да бороду Шемарьи, сунул то и другое в карман пиджака, аккуратно сложил мундир, бросил на него Последний взгляд, а затем зашагал по прямой дороге, которая в дальней дали словно вливалась в блеклый, далекий горизонт.