Йозеф Рот - Тарабас. Гость на этой земле

— Всех жидов во двор Кристианполлера, поставить на колени и пусть молятся! — крикнул кто-то. Это был Рамзин. И Пастернак кнутом согнал евреев с тротуара. Их обступили со всех сторон и повели к постоялому двору.

Здесь, в кладовке, где случилось чудо, горели две свечи. Прилепленные к полену, они зыбким светом озаряли Богородицу. Все солдаты, в том числе и соратники полковника Тарабаса, стояли перед свечами на коленях, пели, молились, осеняли себя крестным знамением, склоняли голову, отбивали земные поклоны, тычась лбом в землю. Свечи, которые снова и снова заменяли (откуда они брались, никто не знал, казалось, все крестьяне принесли с собой свечи), давали больше тени, нежели света. Торжественная тьма царила в кладовке, тьма, в которой свечи были двумя сияющими центрами. Пахло дешевым стеарином, потом, юфтью, кислой овчиной и жарким дыханием разинутых ртов. Наверху, в сумраке, в бессильном и неверном свете слабых огоньков, чудный кроткий лик Мадонны словно то плакал, то утешительно улыбался, жил — в неземной, возвышенной реальности. Когда крестьяне пригнали черную толпу евреев, Рамзин крикнул:

— Место жидам!

И коленопреклоненная, распростертая ниц орда освободила проход. Бедолаг, поодиночке и по двое, выталкивали вперед, и иные из крестьян, прерывая благоговейную молитву, награждали их плевком. Чем ближе евреи подходили к чуду, тем чаще и яростнее на их черные одеяния сыпались плевки, и скоро их кафтаны были облеплены сгустками серебристой слюны, желтоватой слизью, словно этакими нелепыми пуговицами. Смешно и жутко. Евреев принудили стать на колени. И когда они, стоя на коленях, испуганные и растерянные, озирались по сторонам, как бы стараясь убедиться, откуда грозит наибольшая опасность, и в величайшем ужасе перед свечами и перед образом, который они освещали, пытались отвернуть голову, откуда-то сзади вдруг гаркнул голос Рамзина:

— Петь!

И меж тем как верующие в надцатый раз затянули «Богородице Дево, радуйся», из сдавленных глоток смертельно перепуганных евреев исторгались жуткие звуки, словно шедшие из старых, разбитых шарманок и не имевшие ни малейшего сходства с мелодией «Богородицы».

— Лечь! — приказал Рамзин.

И покорные евреи уткнулись лбом в землю. Шапки они судорожно сжимали в руках, как последние символы своей веры, которую у них хотели отнять.

— Встать! — скомандовал Рамзин.

Евреи встали, в слабой, смехотворной надежде, что избавились от мучений.

— Вставайте, братья! — произнес ужасный голос Рамзина. — Отведем их домой!

И большинство богомольцев покинули место чуда. Солдаты и крестьяне, с кнутами, палками и серпами в руках, погнали темную толпу евреев по тускло освещенной ночной улице. Они вламывались в каждый домишко, гасили свечи и лампы, приказывали евреям снова их зажечь, знали ведь, что Закон запрещает им зажигать в шабат огонь. Иные крестьяне вытаскивали из подсвечников горящие свечи, прятали подсвечники под одеждой и развлекались, поднося свечи ко всем случившимся рядом тканям и поджигая их. Вскоре горели скатерти, занавески, простыни. Еврейские ребятишки жалобно плакали, еврейские женщины рвали на себе волосы, звали мужей по именам, которые мучителям казались смешными и негодящими и несказанно их потешали. Многие передразнивали плач детей и женщин. Шум поднялся невообразимый. Некоторые из пригнанных евреев делали ребячливые попытки укрыться в знакомых домишках. Но их быстро хватали и избивали.

— Где ваш трактирщик, где Кристианполлер? — снова и снова орал кто-нибудь. В невообразимом шуме и гаме, в ужасающем столпотворении грозный вопрос звучал на редкость отчетливо. И поскольку все евреи, вкупе с женами и детьми, сумбурным хором клятвенно заверяли, что знать не знают, где их собрат Кристианполлер, жестокие вопросы только усиливались и множились.

— Мы вас заставим! — крикнул один из солдат, здоровенный малый с широкими плечами и крохотной головенкой, похожей на орешек, жалкий плод на могучем стволе. Он растолкал толпу, вышел вперед и остановился перед молодой еврейкой, чье красивое смуглое лицо с невинно-испуганными, широко открытыми золотисто-карими глазами под белым шелковистым платком уже издали привлекло его внимание и могло вызвать у него как любовь, так и ненависть. Молодая женщина оцепенела. Даже не попыталась отпрянуть.

— Вот она, его жена, жена мерзавца Кристианполлера! — выкрикнул солдат. Неописуемая, нечеловеческая алчность отразилась на его блеклом голом личике. Он взмахнул короткой деревянной дубинкой и ударил прямо по белому платку еврейки. Она тотчас упала. Все закричали. Ослепительно белый шелковый платок окрасился кровью. И словно только вид красной крови, первой, пролившейся в этот день, придал четкий смысл и определенное направление глухой злобе толпы, в остальных тоже пробудилась неодолимая жажда бить, пинать, глаза их уже затянуло багровой пеленой крови, багровыми струями, словно кровавыми водопадами. Они принялись колотить тем, что было в руках, по людям, по детям, по предметам, случайно оказавшимся рядом.