Йозеф Рот - Тарабас. Гость на этой земле

Когда настало утро, погожее утро, вновь обещавшее привычный золотой день этой запоздалой, странной осени, первыми проснулись крестьяне, пошатываясь, разбудили жен и вышли наружу к своим лошадям и повозкам. Медленно, с трудом они вспоминали минувший вечер, ночь, пожар, схватку, чудо и евреев. Пошли в кладовку Надо же, чудный лик Богородицы все еще жил на стене, перед ним лежали несчетные поленья, а на поленьях лепились несчетные свечные огарки. Значит, все правда. Кроткий лик Богоматери в сером свете утра ничуть не изменился. Благостный, улыбающийся, огорченный светился, будто слоновая кость, над кроваво-красным одеянием Его благость, скорбь, небесная печаль, благословенная красота были реальнее утра, восходящего солнца, воспоминания о кровавых и огненных кошмарах минувшей ночи. Память обо всем этом изгладилась перед святостью образа. И хотя в ином крестьянине пробудилось раскаяние, им казалось, будто все уже прощено, оттого лишь, что им дано видеть этот прелестный лик.

Но как бы то ни было, крестьяне оставались крестьянами. Думали о своих усадьбах и хуторах, о свиньях и о деньгах, спрятанных в мешочках на груди. Им пора было домой, в окрестные деревни. И они отчаянно заторопились, ведь надо было принести сидевшим дома собратьям весть о короптинском чуде. Одновременно они догадывались, что им еще может грозить опасность от солдат полковника Тарабаса, который вчера обратил их в бегство. Они влезли на свои повозки. Хлестнули лошадей и помчались прочь, к окрестным деревням.

Когда полковник Николай Тарабас прискакал на постоялый двор Кристианполлера, он нашел там одних только плачущих евреев, которые с отчаянными, заплаканными и разбитыми лицами, с умоляюще воздетыми руками, с невыразимым ужасом и болью в глазах вышли ему навстречу. Он приказал им покинуть постоялый двор, схорониться в уцелевших домах и носа оттуда не высовывать впредь до новых приказов. А поскольку ему было жаль их, он заверил, что солдаты будут их охранять, пока они будут тихо сидеть в домах. И евреи удалились.

Пришли несколько офицеров. Вместе с ними Тарабас зашел в кладовку посмотреть на чудо. Перед образом Богоматери они сняли фуражки. Солдаты Тарабаса рассказали, как Рамзин стрелял по своим бесстыдным рисункам и как из-под известки вдруг явился образ. Тарабас перекрестился. В первую секунду ему захотелось преклонить колени. Он быстро подумал, что после происшествий минувшей ночи, убийственных последствий слепой веры, обязан действовать разумно. За спиной у него стояли офицеры. Он устыдился. Никак ему нельзя выдавать свои религиозные чувства. Он еще раз перекрестился и вышел вон.

Трактирщик Кристианполлер, по мнению Тарабаса, не иначе как прятался где-то в доме. Он приказал обыскать все углы и закоулки. Между тем в трактир принесли убитых ночью солдат. Их было пятеро, в том числе фельдфебель Концев.

— Положите Концева в моей комнате! — приказал полковник Тарабас.

Он отдал несколько распоряжений на ближайший час. Приказал связаться по телефону со столицей, с генералом Лакубайтом. После чего пошел в свою комнату, запер дверь на задвижку и сел подле кровати, на которую положили убитого Концева.

Тарабас был сейчас один с покойным Концевым. Лицо фельдфебеля умыли, мундир почистили от крови и грязи, сапоги надраили ваксой, пышные усы причесали. Шашка и пистолет лежали подле него, справа и слева, сильные волосатые руки с большими, потрескавшимися ногтями сложены на животе. Мягкий свет вечного покоя витал над рубленым солдатским лицом. На лице полковника Тарабаса, однако, читались растерянность, нервозность и горечь. О, если б он мог плакать, мог бушевать! Но плакать полковник Тарабас не умел. Увидев седину на висках фельдфебеля, он провел ладонью по этим вискам и тотчас отдернул руку, испуганный собственной нежностью. Подумал о предсказании цыганки. Ничто покуда не предвещало ему святости! Нелепые слова, давно похороненные под бременем ужасов, потопленные в пролитой крови, забытые, как и годы в Нью-Йорке, хозяин бара, девушка Катерина, кузина Мария, отец, мать и дом! Тарабас изо всех сил старался назвать возникавшие перед ним картины воспоминаниями и тем лишить их власти. Хотел дать мыслям, которые терзали его, те невесомые обозначения, что превращали их в пустяковые и неопасные тени минувшего, тающие и возникающие одинаково быстро. Пробовал укрыться в горечи, вызванной смертью Концева, лучшего его соратника, и еще усилить желание отомстить за этого человека. Теперь он ненавидел евреев, крестьян и Коропту, и полк, и все это новое отечество, мир и революцию, породивших его и создавших. Ах, ему хотелось — как же быстро Тарабас принимал решения! — навести порядок, потом сложить с себя звание, высказать маленькому генералу Лакубайту грубую правду и уйти прочь! Прочь! Но куда, грозный, могущественный Тарабас?! Существует ли еще Америка? Существует ли отчий дом? Где его дом? И идет ли еще где-нибудь на свете война?