Йозеф Рот - Тарабас. Гость на этой земле

Все толпой бросились к чудесному явлению. Многие поднялись с земли, где лежали и стояли на коленях. Другие подняться не дерзнули. Так и поползли на животе, на коленях. В каждом трепетал страх, что благостный образ может погаснуть так же быстро, как и воссиял. Они стремились подобраться к нему как можно ближе, надеялись дотронуться до него руками. Как давно их бедным сердцам недоставало столь явственного чуда! Долгие годы миром властвовала война! Они перепели все богородичные гимны, какие узнали в церкви и в школе, и кто стоя, кто на коленях, а кто и ползком приблизились к явлению на стене. Как вдруг последний свет дня погас, словно стертый безбожной рукою. Бледными пятнами обернулись нежная слоновая кость тела, шеи, лика и серебряный венец. Те, что оказались к стене ближе всех, поднялись и протянули руки, чтобы коснуться Богоматери.

— Остановитесь! — послышалось откуда-то сзади. Это был Рамзин. Выпрямившись во весь рост среди толпы коленопреклоненных, он гаркнул: — Остановитесь! Не трогайте образ! Это помещение — церковь. У той стены, где вы видите икону, некогда был алтарь! Еврей-трактирщик его убрал. Осквернил церковь. Синей известкой закрасил образа! Молитесь, братья мои! Кайтесь! Здесь снова будет церковь. Покается здесь и еврей Кристианполлер. Мы его приведем. Он спрятался. А мы его разыщем!

Никто не ответил. Уже совсем стемнело. В открытую дверь кладовки лилась густая, прохладная, синяя тьма. Она только усилила пугающее безмолвие. Синяя стена стала почти черной. Виднелось лишь неправильное, серовато-белое угловатое пятно — и ничего больше. Коленопреклоненные и лежавшие встали, нерешительно, словно им сперва пришлось избавиться от неких оков. Дикая злоба, почти безотчетная, с самого раннего их детства запрятанная в глубинах сердца, вошедшая в кровь и залитая во все жилы, пробудилась, окрепла, подпитанная выпитой нынче водкой и волнениями пережитого чуда. Сотни голосов наперебой жаждали отомстить за кроткую, сладостную Богоматерь, оскверненную кощунственной рукой. Кто оскорбил ее, замазал дешевой синей известкой, похоронил под цементом и сивушным смрадом? Жид! Древний призрак, рассеянный по земле в тысячах обликов, прокаженный враг во плоти, непонятный, хитрый, кровожадный и кроткий, тысячу раз убитый и воскресший, жестокий и уступчивый, ужаснее всех ужасов только что минувшей войны, — жид. В этот миг он носил имя трактирщика Кристианполлера.

— Где он прячется? — спросил кто-то. И остальные тоже завопили:

— Где он прячется?

Крестьяне, видевшие лик Богоматери, думать забыли о возвращении домой. Но и другие, только слыхавшие о чуде, начали распрягать лошаденок и заводить их во двор Кристианполлера. Считали необходимым остаться там, где случилось дивное событие. Очень медленно их осмотрительные, неповоротливые мозги восприняли чудесную весть, повернули ее туда-сюда в тяжелых, неловких головах, засомневались и в тот же миг восхитились, осенили себя крестным знамением, восславили Господа и преисполнились ненависти к жидам.

А кстати, где он, еврей Кристианполлер? Несколько человек зашли в трактир, стали искать. За стойкой они нашли только работника Федю, который вдрызг упился и давным-давно спал. Поискали в гостевых комнатах, где квартировали офицеры. Подняли матрасы, открыли шкафы. У ограды и во дворе собирался народ. Да и те крестьяне, что отъезжали, воротились поглядеть на чудо. Когда они со своими повозками, женами и детьми остановились возле постоялого двора, им уже казалось, будто вернулись они не затем, чтобы помолиться благодатному явлению, а чтобы отомстить жиду, осквернившему Богородицу. Ведь ненависть ретивее самой ретивой веры и шустра как дьявол. Крестьянам казалось, будто они не только видели чудесное явление своими глазами, но и в точности помнили позорные деяния, какими жид запятнал образ, замазав его синей известкой. И к жажде мести примешалось вдобавок глухое ощущение собственной вины, которую они взвалили на себя, когда легкомысленно позволили жиду действовать по его собственному кощунственному усмотрению. Сомнений у них более не было: их тогда ослепил дьявол.

Они слезли с повозок, вооруженные кнутами и дубинками, новыми косами, серпами и ножами. То был час, когда евреи в праздничной одежде выходили из молитвенного дома, почти сплошь старики да увечные. Им-то навстречу и устремились крестьяне. Этим вооруженным, сильным, свирепым мужчинам слабосильные еврейские старики и увечные, тащившиеся домой в шабатной беспомощности, казались особенно опасными, опаснее здоровья, силы, молодости и оружия. Да, в семенящих, неровных шагах евреев, в сутулости их спин, в темной праздничности их длинных распахнутых кафтанов, в их опущенных головах и даже в летучих тенях, какие их пошатывающиеся фигуры отбрасывали тут и там на середину улицы, когда они проходили мимо редких керосиновых фонарей, крестьяне, как им чудилось, узнавали поистине адское происхождение этого народа, который жил торговлей, поджогом, грабежом и воровством. Что же до кучки ковыляющих бедных евреев, то они, конечно, видели, точнее, чуяли близкую беду. Однако плелись ей навстречу, отчасти уповая на Господа, которого только что славили в молельне и с которым ощущали родство и близость (слишком уж близкое родство и близость), а отчасти парализованные страхом, каким жестокая природа отягощает слабых, чтобы они тем вернее подпали под власть сильных. В первом ряду крестьян шагал некий Пастернак, благодаря большим, пышным седым усам выглядевший весьма солидно, с кнутом в руке; кстати, богатый, а стало быть, вдвойне почтенный крестьянин из окрестностей Коропты. Поравнявшись с толпой евреев, он поднял кнут, трижды взмахнул, щелкнул узловатым черным кожаным ремнем над головой и, поскольку таким манером рука обрела уверенный размах, ударил прямо в темную толпу евреев. Нескольким досталось по лицу. Кое-кто из евреев закричал. Вся беспомощная толпа остановилась. Одни пытались прижаться к стенам домишек и исчезнуть в тени. Другие же с метровой высоты деревянного тротуара ринулись на середину улицы, прямо под ноги крестьянам. Их подхватили, швырнули вверх. Десятки рук протянулись, чтобы поймать падающих евреев и еще и еще раз швырнуть их в воздух. Ночь выдалась очень светлая. На фоне светло-синего звездного неба черные, трепещущие, взлетающие вверх и падающие евреи походили на огромных диковинных ночных птиц. Вдобавок они издавали короткие пронзительные вопли, за которыми следовал оглушительный хохот мучителей. Тут и там одна из ожидающих еврейских женщин испуганно отворяла ставни и поспешно вновь их закрывала.