Любовь Руднева - Встречи и верность

И вдруг степенно и торжественно, чуть поклонившись мне, добавила:

«А теперь с венгерской советской властью тебя!» — и крепко пожала мне руку.

Я вспомнил, что муж Марии оказался в плену, в Венгрии. Может, и он воевал там, как я здесь. И Бела Кун в Будапеште.

Будто почуяв мои грустные мысли, Мария сказала:

«А ты не горюй — что делать?! Тебе ближе к Уфе пришлось воевать, кому-нибудь выпала доля — в твоем крае. Потом разберемся. Лишь бы все живые к своим женам вернулись». — Она неожиданно всхлипнула и заторопилась.

И первый раз Мария не показалась мне такой большой. Я прижал ее к груди, повторяя:

«Дитё ты, дитё!»

И вспомнил, как в Москве, выслушав мой рассказ о Марии, Бела Кун задумчиво проговорил:

«Ты вернулся в Россию, радуйся. Ее настоящая душа как Мария. Четверо детей, а она тебе и Фере, стрелявшим из вражеских окопов в ее мужа, отдавала их обед, картофелины в серой тряпице… Принеси их домой, на нашу венгерскую землю, пусть их удивительный вкус узнают твоя жена и дети, наши дети. Ведь и у меня их двое — Агнешка и Миклош».

Но я ничего про это не сказал Марии.

И теперь я еще в этих степях. Говорят, венгры когда-то были кочевниками. Должно быть, так и есть. Я чувствую — это точно так и было: здесь у костра, в степи, я немножечко дома.

Ведь и Мария так думает. Она сказала на прощание:

«Может, еще свидимся. Не ровен час, опять в степи столкнемся, поговорим, вспомянем горемычного нашего Фере и твоих венгерских деточек. Но ведь кому-нибудь надо же, чтобы мы тут в степях так маялись! Вот какие мы с тобой кочевники!»

Поодаль от костра дремал, завернувшись в шинель, раненый. Иногда он стонал, приподнимался, щурил глаза и снова засыпал. Но видно, рассказ мадьяра его растревожил. Он подошел к костру и, поправляя повязку, на которой держалась его правая рука, присел рядом с мадьяром из Интернационального полка.

Оказывается, этот рыжеватый, взлохмаченный паренек тоже хотел поведать нам одну историю.

— Мой сказ невелик, — начал он хрипловатым голосом, — про парня с коротким именем Ли.

В нашей роте китайцев не было, и, когда появился Ли, мы обрадовались ему. Был он какой-то надежный, сухонький и легкий, смахивал сразу на мальчонку и мудрого старика, к тому же показывал фокусы: глотал палки и шарики, выплевывал веера и бумажные цветочки, не боялся танцевать на углях, и мы не могли на него надивиться.

Правда, Ли говорил, что на родине он был поваром, в Сибири лесорубом, но мы все равно считали его ротным волшебником.

Когда мы, голодные, вспоминали про вкусную еду, Ли рассказывал о трепангах, бамбуковых супах или о чем-то вроде этого, и у нас почти пропадал аппетит.

Ли умел ходить в кромешной тьме, среди грязи — посуху, у него была легкая и верная нога. А глаза? Очень зрячие, самого дальнего видения. В жару маленький китаец тащил на себе тяжеленную кладь, и лицо у него при этом было такое, будто не он несет трехпудовую ношу, а какой-то верблюд по соседству.

Но лучше всего он лазил по деревьям. Невеличка, худенький, с гибкими руками и почти такими же ловкими ногами, он единым духом взлетал на вершину самого высокого дерева. Вы знаете, к Уфе места идут лесистые, и наш Ли птицей перелетал с дерева на дерево. Потом замирал на самом густолиственном, высоком, как колокольня, глядел, не показался ли вражий конник.

Командир нашей роты часто назначал его в дозор, знал: Ли не зажмурится под дулом колчаковца и сон его не сморит. В далекой точке своими понимающими глазами он разгадает всадника и предупредит нас.

Верно, Ли говорил по-русски на свой лад. Слов знал много, но затейливо путал их и не сразу понимал все, что толковали ему. Однако с Шуркой-телефонистом договаривался сразу. В тот день после тяжелого боя мы расположились на отдых, ждали пополнений и обоза, а Ли, взобравшись на ольху, устроился со всеми удобствами — верхом на здоровенном суку.

Под деревом прилепился Шурка-телефонист, соединившись проводом с нашим командиром. Они вынесли свой наблюдательный пост версты на полторы вперед.

Ольха росла на пригорке, и с нее просматривались соседняя деревня, луга, тянувшиеся за ней. Время от времени скучным голосом Ли оповещал Шурку:

«Собака и мальчик пробежала. На луга вышел женщина».

Потом он сказал:

«Никого».

Прошел час, другой, Шурку сморил сон, но Ли громко окликнул его:

«Нельзя падать в сон, Шурика. Ветер гонит пыль и колчака. Крути ящик, хватай телефон: один колчак, два колчак, три. Моя думала — его разведка».